Впрочем, далеко не все аргументы министерства были только хитростью. Горный район, куда порывались русские ученые, действительно славился дикостью" населения и непроходимыми дорогами. В прошлом он именовался Кафиристан, что значило «страна неверных». Однако лет тридцать назад, в 1895 - 1897 годах, афганский эмир Абдуррахман вторгся в эти дикие места, дабы обратить язычников в мусульманство. Он успешно выполнил свою миссию и нарек край «страной просвещенных» - Нуристаном. Новое имя вовсе не означало, что в Кафиристане появились школы, дороги или промышленность. Наоборот. «Все противившиеся были истреблены, деревни их разрушены, имущество перешло в руки храбрых воинов эмира, - так восторженно описывал этот просветительный поход афганский поэт Ага-и-Мирза Шир-Ахмед. - Там в живых осталось немного. Они должны были принять истинную религию».
Несколько раз в Кафиристан пытались попасть и английские путешественники. Но ни полковник Локхарт, ни майор Таннер так и не дошли до глубинных кафирских поселений. Первым и единственным европейцем, который добрался до этих рассеянных в горах поселков, был английский врач Джордж Робертсон. Отчет Робертсона Николай Иванович читал еще в Петрограде, читал по-русски и по-английски, и вычитал оттуда немало деталей, которые испугали бы всякого другого. Но Вавилов обратил внимание главным образом на то, что Робертсон вошел в Кафиристан с юга и двигался в сторону Припамирья. Так и не дойдя до Зебака и Ишкашима, он повернул назад. Не это ли обстоятельство подсказало Николаю Ивановичу план, который потом в кругу друзей он сам именовал не иначе, как «путешествие из Петербурга в Москву через Самару»?
В последних числах сентября, после двухнедельных бесплодных хлопот касательно Кафиристана, советские ученые запросили разрешения на то, чтобы вместо востока страны двинуться на север, в район, примыкающий к советскому Памиру. Разрешение последовало незамедлительно. 30 сентября 1924 года Николай Иванович записал в дневнике: «Караван в составе двух участников экспедиции, одного каракеша (проводника), трех вьючных лошадей и двух сипаев (солдат охраны) выехал в направлении перевала Саланг». Две недели движения по горным дорогам, и вот - Ишкашим.
Зачем они забрели сюда? Ведь и Вавилов, и Букинич уже бывали на Памире. Растительность этого района мало чем отличается от того, что можно найти на полях среднеазиатских республик. К тому же в середине октября искателям растений на Памире попросту нечего делать: на вершинах, того и гляди, начнется зима. Дороги тут одна рискованней другой. Они идут по карнизам отвесных скал, по каменным, порой выше человеческого роста ступеням. Селений мало.
В кармане начальника экспедиции лежал документ, где значилось, что группа профессора Baвилoвa имеет право перейти северную границу страны в районе памирских постов. Кабульские чиновники полагали, что русские так и сделают: перейдут Пяндж и уберутся вместе со своими тюками, полными неизвестно для чего собираемых семян и плодов. (Откуда им было знать, что два надоедливых ученых напишут книгу - «Земледельческий Афганистан», которая и сорок лет спустя останется подлинной энциклопедией афганского сельского хозяйства, источником самой исчерпывающей информации для министерства земледелия в Кабуле.)
Для Вавилова переход границы и возвращение в Ленинград означало капитуляцию: если поход будет завершен здесь, на Памире, то восток и юг Афганистана, самые интересные с точки зрения растениевода территории, останутся белым пятном на ботанической карте мира. На это нельзя согласиться. В Кабуле разрешить эту проблему не удалось, авось она сама разрешится в крепости Ишкашим.
…Семь пограничников сочувственно качают головами: если не возвращаться по старой дороге, то единственный путь на Кабул лежит через Кафиристан. Придется идти вот здесь, вдоль восточной границы. Но знает ли профессор, что за путь ему предстоит? Кафиристан - страна без дорог, почти без пищи, страна разбойников, жители ее даже между собой в постоянной вражде. Да, да, он все знает. Знает и то, что карта Кафиристана очень приблизительна. И все-таки предпочел бы этот путь. Конечно, если капитан Нахшбанд не возражает. Капитан не возражает. Русский профессор ему нравится. Да и в письме генерала ясно говорится: «оказывать ученому гостю содействие и гостеприимство».
Глубокой ночью, когда остальные отправляются на покой, Николай Иванович берется за письма. Почту в Москву и Ленинград обещали переправить советские пограничники. Шипя и дымя, догорают факелы. Закопченные стены караван-сарая становятся совсем черными. Вавилов пишет, поглядывая на туманные очертания карты Кафиристана. Кто знает, может быть, это последняя весть, которая дойдет до родины. Пусть дома хотя бы знают, в каком краю разыскивать косточки двух безрассудных путников… Поскольку письмо минет рук афганских чиновников, можно признаться ленинградским друзьям и в сегодняшнем дипломатическом успехе. Неизвестно, пойдет ли эта победа на пользу победителю, но пока Вавилов доволен. А если потом в Кабуле возникнет раздражение, можно будет сослаться на то, что русскую экспедицию сопровождали сипаи - официальные представители государственной власти.
На рассвете ученый покидает Ишкашим. Осыпая мелкие камешки из-под копыт, спускаются к туманному Пянджу кони русских пограничников. Вавилову - в противоположную сторону, к Зебаку. В серых предутренних сумерках безмолвно стоят, провожая гостей, хозяева крепости. Вот и еще одна точка на карте ожила, вобрала в себя живые лица, звуки и запахи. Минует десять, пятнадцать лет, неутомимый путник из Ленинграда обойдет полмира, но при слове «Ишкашим» всегда будут оживать в его памяти закопченные стены горного рабата, неповторимая мелодия, льющаяся из-под руки таджика-музыканта, и открытые улыбки людей, увешанных оружием.
До Зебака - восемь кру, 24 километра. Осень, осень… Скоро по этим тропам не пройти, не проехать. Но пока зима в При-памирье еще не наступила. Лошади спокойно берут не успевшие обледенеть подъемы и спуски, а мысли начальника экспедиции возвращают его назад, к середине лета, к началу похода.
…Переступив возле Кушки государственную границу, путешественники не увидели поначалу ничего примечательного. На десятки километров Северный Афганистан повторял ландшафты предгорий Туркмении. Караван долго тянулся по удобным, протоптанным тропам среди невысоких травянистых увалов, потом перевалил первую цепь гор и сразу оказался в каменистой пустыне. На год раньше по той же дороге прошел караван первого советского полпреда в Афганистане. Жена посла, молодая женщина, журналистка Лариса Рейснер, оставила интересные воспоминания. После первых сотен верст она записала в дневнике: «Дорога, горячая и каменистая, идет из одной мертвой долины в другую, от песчаных гор к плоскогорьям, ровным, твердым, похожим на плиту необозримой могилы, с которой вечность давно стерла надписи… Проходит час, другой, третий - время превращается в длинную красную ленту, дорога - в содрогание и толчки сердца. Зной опьяняет, солнце нагибается так близко; оно обнимает голову, проникает в глубину мозга, осеняет его длинными и вместе с тем мгновенными вспышками. И тогда мне предстает Белая Азия, голая, горячая, на раскаленном железном щите».
Караван ученого мало чем отличался от каравана посла. Солдат охраны в английском френче-хаки и обмотках, перекинув ногу на шею лошади и придерживая ружье поперек седла, так же уныло тянет однотонную песню; так же бренчит цепь, сковывающая вьючных лошадей. Скрипят на их спинах желтые кожаные двойные сундуки. То же нестерпимо палящее солнце, та же пыльная дорога, рядом с которой изредка возникают пологие, из черной прокопченной и промасленной ткани шатры кочевников. А на ближних холмах - отары черных, истомленных жаждой овец. В караване Вавилова не было только «тахтаравана» - конных носилок, обтянутых выгоревшей зеленой материей, в которых, изнывая от постоянных толчков и жары, маялась на протяжении почти тысячи километров «хануми сафир-саиб» - жена посла.
