Доктор Датт говорил об этом так, как обычно говорят о мелком недоразумении, но Хавкина это сообщение насторожило до крайности. Значит, в лесу действительно был человек. И они оба столкнулись с ним. Но почему этот незнакомец, который явно желал скрыться, когда его встретил Хавкин, за минуту до этого открыл себя доктору Датту? Зачем сделал он это странное замечание о тишине?
- Мы говорили с вами по-английски, доктор?
- Ну конечно. Ведь мы всю дорогу говорим по-английски. Неужели вы уже забыли, как только что обучали меня британской сдержанности?
Они поднялись на несколько ступеней и остановились перед дубовой, изящно отделанной медными украшениями дверью. Датт стал звонить, и это избавило Хавкина от немедленного ответа. Но пока за дверью осведомлялись о том, кто пожаловал, пока гремели засовы и слуга-индиец в классической белой одежде с поклоном принимал у них в вестибюле мокрые плащи и зонты, пз головы не шло странное обстоятельство: в Париже, в пустынном ночном Булонском лесу, нашелся остроумец, который изволил шутить по-английски…
Их разговор пресекся само собой. Слишком резким был переход от сырой черной тьмы леса к белому мраморному вестибюлю с занавесями из алого бархата и золочеными многорукими богами в нишах. Молочно-розовое хрустальное солнце щедро заливало своими лучами мраморное великолепие. Но архитектору и этого показалось мало. В простенках он разместил высокие зеркала, которые отбрасывали падающий сверху поток света так, что розовым становился и потолок, и стены, и самый воздух полукруглого вестибюля. На какой-то миг Хавкин даже усомнился: по тому ли адресу они попали. Подобный жемчужной раковине, вестибюль - преддверие, очевидно, еще более помпезных внутренних покоев - мало походил на жилище революционера. Но доктор, не раз тут бывавший, уверенно зашагал по отлогой, покрытой пушистыми коврами лестнице, нашептывая по пути, что хотя Кришнавар-ма богач, но в Индии нет человека более преданного делу освобождения и более ненавистного англичанам. Что же до пышного особняка, то он служит «индийскому Оводу» отличной конспиративной квартирой. В такой дом полиция не станет лишний раз посылать своего комиссара. Да и вообще парижские власти куда почтительнее относятся к эмигрантам, проживающим во дворцах, нежели к борцам за справедливость, обитающим в трущобах.
Приемная или кабинет, куда их ввели, была выдержана в зеленых тонах. Зеленый с выделкой шелк обтягивал стены, в углублениях между невысокими книжными шкафами - диванчики светло-зеленой кожи, зеленые портьеры и абажуры. Низкая мебель и ковры придавали «зеленой комнате» восточный колорит, но обилие книг и массивный, заваленный бумагами письменный стол свидетельствовали, что хозяину мила не только нега восточного безделья.
А вот и он. О том, что вошел сам Кришнаварма, не могло быть сомнений. Только хозяин, в том смысле, как это понимают на Востоке, мог войти в комнату с такой сияющей, благожелательной улыбкой, так радушно приветствовать гостей, с такой заботой рассадить их. Восточное и западное странно смешивалось в манерах «главного бунтовщика Индии». Высокий, грузный, с красивым, несколько изнеженным лицом, Кришнаварма был величествен, даже монументален. Если бы не европейский костюм, он походил бы на одно из бесчисленных, расставленных по дому изображений Будды. Но за годы, проведенные в Европе, привычки этого богоподобного гиганта подверглись, очевидно, значительным переменам. Он приветствовал Хавкина и Датта по-европейски, приказал поставить на чайный столик сигары, а когда слуги на индийский манер подали фрукты, сладости и чай, Кришнаварма отпер стенной шкафчик и без обиняков дополнил угощение бутылками вина и виски. Пить никто не стал, но зато Хавкин почувствовал, что хозяину дома равно чужды предрассудки Востока и условности Запада.
Быстро покончив с «обязательными» любезностями, Кришнаварма заговорил о том, ради чего пригласил к себе ученого. Он давно следит за тем, как мистер Хавкин отстаивает свою честь в глазах индийской и мировой общественности. Индийская эмигрантская колония с глубоким сочувствием относится к ученому. Но сочувствие в политике - дешевая вещь. Борьба требует действий, и индийское национальное движение решило начать активные действия, чтобы вернуть противочумной вакцине и ее творцу честь, доверие и любовь народа Индии.
Честь… Хавкин впервые услышал это слово с тех пор, как предпринял борьбу с чиновниками. До сих пор только Росс в своих письмах рисковал обращаться к этой щекотливой стороне дела. Ни Эмиль Ру, ни даже самые доброжелательные английские коллеги не хотели или не могли уразуметь, какое, собственно, отношение научный спор о склянке номер 53 и попавших туда столбнячных микробах имеет к такому субъективному понятию, как честь. А между тем это так важно, чтобы миллионы людей, которые завтра придут на прививочные пункты, сегодня верили в него, в его дело. Да что говорить: если не удастся восстановить свою честь в глазах индийского народа, бессмысленно возвращаться в Бомбей. Конечно, прежде всего нужна реабилитация от правительства. Но, кроме официального «оправдания», необходимо вернуть и все то, что утеряно из-за трехлетней публичной травли. Доброе слово любимца Индии - Кришнавармы - едва ли не лучший мандат для всякого, кого «индийский Овод» возьмет под свое покровительство.
Беседуя, хозяин дома на ходу развивал планы оздоровления страны, особенно деревни. Речь его текла свободно, уверенно. Видно было, что ему часто приходится выступать и он хорошо знает то, о чем говорит. Но стоило Хавкину напомнить о неизбежном противодействии со стороны администрации, как от спокойной уверенности Кришнавармы ничего не осталось. Он буквально взвился. Отбросив кресло, активно жестикулируя, начал гигантскими шагами мерять кабинет, ораторствуя так, будто перед ним сидели не два человека, а по крайней мере весь подпольный революционный штаб.
- Всеобщий бойкот всему английскому - вот единственное верное средство против захватчиков! - громыхал он. - Нет, нет, не просто бойкот товаров. Это уже было, и этого недостаточно. Нужно игнорировать, отвергать, отбрасывать все, что идет из Британии. В тот день, когда британский чиновник не найдет в Индии ни одного человека, желающего служить у него, когда Индийское правительство не будет иметь ни полиции, ни армии, ни рекрутов, когда Индия откажется содействовать собственному порабощению, колониальной империи придет конец. Политические убийства? Да, они тоже могут принести пользу…
- Надеюсь, вы не станете внедрять противочумную вакцину с помощью револьверов? - спросил Хавкин, чтобы вернуть разговор на реальную почву.
Доктор Датт, который ушами, глазами и даже ртом впитывал каждое слово вождя, возмущенно фыркнул. Но Кришнаварма нисколько не обиделся. С налета, как конь на скаку, остановился и, поняв шутку, белозубо, по-мальчишески захохотал.
- Кажется, мне не удалось обратить вас в противника колониальной машины?
- Может быть, потому, что сам я, - преданный винтик этой машины, - слукавил Хавкин. («Вот тебе и орешек. Разгрызи».)
Кришнаварма стал серьезен. Огромными черными глазами впился в собеседника. Красивое лицо отразило напряженную работу мысли. («Ничего, подумай, подумай, разберись в себе и других. Хочешь дружить - доверяй».)
- Нет, - будто отвечая самому себе, произнес наконец индиец, - мы с вами не противники. Ручаюсь. Вы хотите здоровья и счастья моему народу. Но вспомните, разве вы не убеждались много раз, что цели Британии не совпадают с вашими? К тому же вы не англичанин: у вас в крови нет этого плантаторского отношения к любой неевропейской территории, как к своим личным владениям…
Кришнаварма присел на соседнее кресло и почти просительно заглянул в лицо ученого. В этом большом мальчишке все на виду: и гнев, и страсть, и тщеславие. И более всего - талант. Таким же, говорят, оставался он на должности первого министра в туземном княжестве, на кафедре в Оксфорде и здесь, в Париже, среди своих политических единомышленников. Британские студенты, индийские крестьяне и эмигранты-террористы одинаково горячо любят этого человека. Их нетрудно понять: не каждый день встречаешь руководителя, который способен всегда оставаться самим собой.
