- Что-то не идет наш Илья Ильич. А я к нему с хорошими вестями. Слава господу, в деревнях нынче тишина. Угомонились мужички. Напрасно он беспокоился: никакой конфискации земли дворянство российское не допустит. Есть пока порох в пороховницах.
Какая-то новая мысль сделала его очень серьезным. Он даже убрал в карман зеркальце и щеточку и на минуту замолк. Потом сказал с горечью:
- Сами мы во всем виноваты. В интеллигентные игры играемся: в народовольцев, анархистов, социалистов. Вот и развращаем народ.
- Как это - играемся! - не удержался Хавкин. - Вы-то, надеюсь, не состоите в революционных партиях?
- В том-то и беда, что состоял, - хохотнул помещик. - И, мало того, был одним из главарей. - Он явно наслаждался удивлением, которое отразилось на лице ученого. - Да, да, господин профессор, в «Народной воле» состоял, в Исполнительный Комитет входил. Мою жизнь описать - роман получится. И презабавный.
- И что ж, предали своих друзей? - сухо спросил Хавкин.
- Ну, зачем так - «предал»? - беззлобно улыбнулся помещик. - Время пришло - повзрослел, прозрел. Понял - сила ломит и соломушку.
Хавкина передернуло. Будто кто походя мазнул по лицу чем-то грязным. Выходит, оба они вроде бы даже свояки. Духовная родня? Ах ты сволочь! Розовое, благообразное лицо запрыгало перед глазами. Злоба остановилась в горле. Не продохнуть. «Вышвырнуть, вышвырнуть гадину!» - гудело, ныло, требовало все существо. Как в судороге, свело кулаки. И все-таки удержался, усидел. Не подал вида. Только отвернулся от «бывшего революционера», чтобы не лезла в глаза самодовольная рожа. Но помещик не заметил. Похохатывая над какими-то своими воспоминаниями, дружелюбно, как близкому, поведал:
- Да-с, милостивый государь, в свое время было немало надурено. Кружки-листовочки, суды-ссылочки, переписка молочком между строк книги - все было. Побаловался - хватит. Пора и за дело.
Дело… Хавкин смотрел в серый пустой проем окна и настойчиво отводил от себя мысли о человеке, который сидел напротив. Человек не умолкал, и его высокий певучий, очень знакомый голос упорно возвращал мысль в какие-то давние, очень давние времена. В памяти встало солнечное пасхальное утро. Какой это год?… Восемьдесят третий? Нет, восемьдесят четвертый. Только что закончился процесс по делу об убийстве генерала Стрельникова. На перроне Одесского вокзала стоит пассажирский состав с двумя прицепленными в хвосте арестантскими вагонами. Из-за праздника остальные вагоны почти пусты, зато в арестантских полно. На перроне толпа: родные и товарищи пришли проститься с осужденными, чей путь - в далекую Сибирь. Арестантов почти не видно, конвой оттеснил их подальше от решеток, но из-за солдатских бескозырок проглядывают бритые головы товарищей. Они бодрятся, приветственно машут, кричат. Цепи мотаются на их запястьях. Люди на перроне стоят сгрудившись, тяжело глядя на зеленые вагоны с орлами и зарешеченными окнами. Навзрыд плачут матери и жены. А над этим адом тоски и боли - солнце, весна, веселый перезвон пасхальных колоколов со звонницы Пантелеймоновского подворья. Степан, худой, надрывно кашляет, хватаясь за впалую грудь. Слезы бегут по его землистым щекам. В толпе множество шпиков, но провожающие не желают скрывать своих чувств. «Уж лучше быть там, вместе с ними», - громко говорит кто-то. Паровоз дергает. Раз, другой, наконец медленно, под неумолчный благовест, уплывает на север. И сразу: свистки полицейских - «разойдись!». Толпа стекается на площадь, но люди не разбредаются. Переминаясь с ноги на ногу, чего-то ждут. Еще минута - и, сломленные, усталые, они заторопятся всяк в свою сторону, но неожиданно из центра толпы взмывает высокий певучий голос: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Это Степан. Он весь покраснел от натуги, задыхается, но тянет, тянет, пока остальные не подхватывают песни. Только что готовая распасться, исчезнуть, толпа крепнет, сворачивается в упругий, прочный узел. Люди идут прямо по мостовой к центру города, как знамя неся надрывающую душу песню. По-прежнему сияет апрельское солнце, трезвонят пасхальные колокола, но другие люди, встречаясь с идущей от вокзала толпой, как-то притихают, улыбки блекнут, замирает праздная болтовня на бульварах. Скорбь, справедливая, святая, торжествует над праздником, и свистки полицейских кажутся на фоне песни тусклыми, немощными.
Никогда потом Степан больше не пел. Вечером того же дня у него пошла горлом кровь, а три месяца спустя несколько близких друзей проводили тело бывшего студента Степана Романенко на кладбище.
Двадцать три года прошло. Жизнь увела Хавкина в сторону от юношеских идеалов. Но до сих пор по-светлому памятен тот день, и сквозь время, заглушая колокола и свистки, звучит в памяти певучий голос умершего друга.
Почему это давнее воспоминание всплыло именно сейчас? Голос Степы… У этого голубоглазого такой же. Только интонации другие. Но если закрыть глаза…
- Ради бога, простите, господа! Говорят, вы уже полчаса ждете меня.
Мечников вбегает в кабинет запыхавшись, на ходу протирая запотевшие очки.
- Это ты, Володя? А мы с Ру зашли в клинический корпус. Голубоглазый предупредительно вскакивает с кресла. Он счастлив видеть прославленного ученого. Ольга Николаевна, очевидно, рассказывала о тех хлебных операциях, которые в прошлом году столь удачно…
Мечников не сразу понимает, о чем ему говорят. Но голубоглазый, не обращая внимания на его растерянность, продолжает толковать что-то о процентах и платежах по закладной в Киевском земельном банке, и лицо Ильи Ильича проясняется.
- Как же, как же, мы так благодарны господину Романенко. Господин Романенко так любезно и бескорыстно предложил свою помощь… Вы уже познакомились, Володя? Вот, пожалуйста, Герасим Григорьевич…
Это - как молния. Беззвучная, осветившая все вдруг молния. Герасим Романенко! Член исполкома «Народной воли» - гордость Новороссийского университета… С собачьей, преданной улыбкой голубоглазый сует руку для пожатия. Он с удовольствием провел время в обществе господина…
- Простите, не имею чести знать…
Надо ответить, улыбнуться. Но Хавкин уже знает: он не пожмет руку землевладельца из Бессарабии, не улыбнется брату Степана, тому, кто был самым светлым, самым героическим человеком их юности. Он сделает сейчас что-то совсем другое…
- Вы подлец, Герасим Романенко, - тихо говорит он. - Подлец и предатель! (Изумленные зайчики скачут за стеклами мечниковских очков.) Именем брата вашего Степана…
И - удар. Изо всех сил. Куда-то в голубые, будто эмалированные глаза, в ненавистное розовое свежее лицо. - Я не мог иначе, учитель.
XIV
Издателю газеты «Таймс»
от группы ученых-бактериологов
Сэр, парламентский отчет, который вышел в июне нынешнего года и содержит материалы о смертях от столбняка в Пенджабе, вызванных применением вакцины доктора Хавкина, дает возможность каждому, кто знаком с бактериологией, разобраться в этом несчастном случае. Надеемся, что Вы разрешите и нам опубликовать свое мнение. Оно сводится, в общем, к тому, что опубликованные материалы не доказывают вины мистера Хавкина за случай в Малковале, а, наоборот, указывают на то, что бомбейская лаборатория не имела к нему никакого отношения…
Мы хотели бы выразить наше одобрение той борьбе, которую м-р Хавкин ведет за справедливость в этом деле. Неосновательные обвинения против него широко опубликованы, и это несомненно сделано для того, чтобы публично осудить тот способ, которым он руководит лабора^ торией. На его репутацию наброшена серьезная тень. Его противники сознательно создают затруднения для великого дела научной гигиены вообще и против научной борьбы с чумой в частности…
Мы искренне верим, что правительство Индии или публично освободит мистера Хавкина от всех возведенных на него обвинений, а если оно все еще остается не убежденным теми очевидными фактами, которые само собрало, пусть назначит новое, более авторитетное расследование дела.
