Кто-то снаружи приоткрыл входную дверь, и порыв холодного ветра швырнул на каменные плиты вестибюля пригоршню желтых сморщенных листьев. Вместе с ветром и листьями в вестибюль внесло изящно одетого господина с русой, коротко подстриженной бородкой. Господин снял шляпу, любовно пригладил редковатые светлые волосы и поискал глазами, к кому бы обратиться. Из двух возможных собеседников - швейцара и Хавкина - избрал последнего.
- Не откажите в любезности… Я приезжий, приглашен профессором Мечниковым…
В полутьме блеснули светлые, очень подвижные глаза. Голос был легкий, певучий. Французы так не говорят. Можно, конечно, объяснить этому русобородому иностранцу, что кабинет заместителя директора помещается на втором этаже в конце коридора направо; что профессор, как всегда в половине первого, покинул свою комнату, чтобы выпить традиционный стакан горячего молока в обществе мосье Ру. Можно добавить также, что для обоих руководителей института дневной перерыв - любимое время интимных бесед, так что завтрак затягивается иногда на пятнадцать - двадцать минут. Но зачем такие подробности постороннему человеку? Лучше просто проводить его. Кстати, надо передать Илье Ильичу письмо от одного из его лондонских поклонников - профессора Райта. Вот повод вернуться назад, положить письмо на стол и удалиться, не вступая в лишние разговоры.
Приезжий оказался человеком на редкость общительным. Тут же, пока шли по лестнице и коридору, сообщил, что приехал в Париж по торговому делу. Обрадовался:
- И вы из России? Отлично! Так давайте на родное, так сказать, исконное наречие перейдем. Чего нам по-французски выламываться.
Землевладелец. Имение в Бессарабии. Намекнул - не маленькое. В Париж собирался давно, но… хозяйство. Сами знаете, то да се. Вежливенько осведомился, какого чина-звания собеседник. Закивал сочувственно.
Ну да, ну да, наука очень доброе дело. Хотя, конечно, становой хребет, так сказать, основа - это они, мученики и труженики земли-матушки.
Манеры спутника, его многословие, заискивающие и в то же время самоуверенные интонации чем-то беспокоили, раздражали. Певучая речь казалась знакомой, но, сколько Хавкин ни всматривался в лицо моложавого помещика со слишком блестящими, будто эмалированными глазами, оно ничего ему не напоминало.
Ключ в кабинете Ильи Ильича, как обычно, торчал снаружи. Приезжий оглядел скучные стены, беспорядочное для постороннего взгляда нагромождение стеклянной утвари на лабораторных столах, понимающе закивал головой. Сказал почему-то: «Наука умеет много гитик» - и с размаху уселся в мечниковское кресло, Хавкин не уходил. Что-то удерживало его, хотя письмо от Райта давно было поставлено на видное место возле чернильницы. Странный знакомый завелся у Ильи Ильича. Какие общие интересы могут соединять ученого с мировой известностью и этого голубоглазого?… Хавкин не мог подыскать подходящего определения. Этого…
Сначала хотелось расспросить его о России. Французские и английские газеты не очень-то охотно касаются событий, связанных с революцией и наступлением реакции. Рубрика «Во владениях царя» содержит главным образом сенсационные сообщения об убийствах. Хотелось узнать, что думает и чувствует огромная страна, перенесшая два года тяжелых потрясений. Но бессарабский землевладелец мало подходит для откровенного разговора на такую тему. Удобно развалясь в кресле, он витийствовал, не давая собеседнику вставить слова. Он напоминал избалованного ребенка, наивно эгоистичного и укоренившегося в своем эгоизме.
- Париж, конечно, мил. Но легкомыслие целой нации убивает. Театры, танцульки - ну ладно, на то они и французы. Но аэропланы! Сколько понесено жертв во время воздушных состязаний, и вчера снова дирижабль «Родина», шесть человек летят неизвестно куда, неизвестно зачем. Нет, милостивый государь, русскому человеку все эти аэропланы, дирижабли, шары голову не вскружат. Наш народ прочно стоит на земле. Ежели ты рожден ползать, как говаривал царь Иван…
Хавкина снова кольнуло удивление: Илья Ильич с его острой радостью по поводу каждого завоевания человеческой мысли и этот барич - что их может соединять? Не удержался, спросил:
- Вы давно знакомы с профессором Мечниковым?
- Пока не имел чести. Наслышан много, но не довелось. А с супругой Ольгой Николаевной познакомился в прошлом году в Киеве. На хозяйственной, так сказать, основе. Я, видите ли, в российской хлебной торговле не последнее лицо. Вот она и обратилась ко мне за советом: как да что, какие цены и прочая. Как не помочь жене уважаемого человека! Помог. Теперь вот получил приглашение заехать лично к Илье Ильичу…
Помещик заговорил о недостатке в России элеваторов, о ценах на вывозной хлеб, о пошлинах, фрахте, но Хавкин не слушал его. Человек с ярко-голубыми глазами, как в перевернутом бинокле, ушел куда-то далеко, стал маленьким, неинтересным. Зато выдвинулось вперед вскользь брошенное признание Ильи Ильича: сотрудники института за свой труд почти не получают содержания. И еще одно: вспомнилось, как возмущался Мечников теми, кто подбивал крестьян грабить его имение. До чего же глубоки и перепутаны порой истоки наших симпатий и антипатий! «Красный» профессор, бегущий из черносотенного царского университета, и он же - помещик, для которого земельная собственность - единственный источник доходов, единственная возможность без забот творить настоящую науку. Кто же он в действительности? Попробуй разберись… Вот и сейчас добрый и умный Мечников, прозревающий в биологии на полвека вперед, придет и станет мирно толковать со своим «коллегой» по земельной собственности. Чужие и чуждые друг другу, они будут деловито обсуждать, как выгоднее продать хлеб, к выращиванию которого оба не имеют никакого отношения.
Надо уйти поскорей, чтобы не встречаться с беспомощными глазами Ильи Ильича. Эти глаза Хавкин знает со студенческих лет. Впервые он видел лицо учителя таким, когда университетские власти поручили Мечникову «успокоить» бунтующих студентов. Илья-пророк студентов уговорил, но, свершив дело, которое казалось ему хотя и неизбежным, но непристойным и постыдным, вышел из зала как пришибленный. Очевидно, нечто подобное ожидает его и сейчас. Чем помочь ему? Вмешиваться в такие дела вроде бы не полагается…
А помещик все тараторил про свое. Трудно ему: кроме имения, винокуренный завод, мельницы, пристань для погрузки зерна на Днестре. За всем уследи, все убереги. Мужик ленив, еврей-арендатор норовит обсчитать, служащие в конторе и те имеют свой личный интерес. Но у него строго. Сам юрист, законы знает. Чуть что - в суд, а то и без суда взашей. Иначе с этим народом нельзя. Заклюют. Особенно евреи. Жулик на жулике. От этой нации самая большая опасность и мужику и помещику.
Эта последняя тема, видимо, особенно мила голубоглазому. Он поворачивал ее на все лады, рассматривал с точки зрения исторической, юридической, расовой. Со всех сторон получалось одинаково: мужику с помещиком делить нечего, они оба от земли живут, оба ту землю-матушку любят. Евреи же, крапивное семя…
Щеки у приезжего порозовели, глаза заблестели еще сильнее. Ему, видимо, очень нравилось то, что он говорил, и то, как внимательно слушает его профессор-земляк. Профессор, видимо, друг господина Мечникова и сам какая-нибудь знаменитость. А вот слушает и головой качает. Значит, они там, в глуши, тоже не лыком шиты. Понимают, что к чему. Захотелось отблагодарить незнакомого, но любезного ученого еще большей откровенностью. Перегнувшись в кресле, помещик с юмором, в лицах стал рассказывать, как в девятьсот третьем в Кишиневе «этим дали прикурить», как они бежали со своими перинами по всем бессарабским дорогам под свист, улюлюканье, каменный град…
Хавкин не перебивал. Он чувствовал, как сердце медленно наливается крутой, как кипяток, ненавистью, но на лице сохранял ту ясность и внимательность, которым обучила его долгая колониальная служба. Господин из Бессарабии не первый и не последний подлец на его жизненном пути. Всегда будет время сказать ему то, чего он заслуживает. Конечно, можно просто встать и уйти. А Мечников? Хавкин представил, как, втайне отплевываясь, деликатный Илья Ильич станет терпеливо выслушивать весь этот человеконенавистнический бред; как, чувствуя себя обязанным этому человечку, будет даже улыбаться грязным его анекдотам. Непримиримый, жестокий, когда борьба разворачивается на научной арене, он наверняка спасует перед лощеным хамством этой по-европейски одетой обезьяны. Лучше всего было бы выбросить барина из кабинета до прихода Ильи Ильича. Но ведь этим ничего не изменишь… Значит, остается одно: ждать прихода Мечникова и как-то (но как?) оградить учителя от этой позорной дружбы. Посмеявшись досыта, помещик достал из кармана зеркальце, щеточку и принялся приводить в порядок свои волосы и бородку. Движения, как и голос, были у него плавные, певучие, полные любви к себе. И ногти, и усы, и бородка были ухожены. Свежее лицо пятидесятилетнего человека, который хорошо и вовремя питается, тоже выглядело благополучным и благообразным. Приведя себя в порядок, заметил:
