Владимир сунул фотографию в бумажник и резко захлопнул кожаные створки. Они обе вышвырнули его: девушка и страна. Пусть так. Но, сами того не подозревая, они же годами поддерживали его на чужбине. Вера в них и надежда на встречу заставляла Хавкина днями и ночами трудиться в лаборатории. Они сделали его ученым. Курносое, большеглазое девичье лицо на стене - не просто портрет нравившейся ему когда-то одесской девчонки. Оно - символ всего дорогого, что осталось там, на востоке. И с этим не так-то легко расстаются…

Бумажник с фотографией в кармане на груди. Владимир стремительно сбегает по лестнице. Надо взять себя в руки. Он сегодня очень невнимателен к своим кроликам. Надо навестить их до закрытия института. Но в глубине души теплится еще одно чувство: не верится, что ответ из Петербурга окончательный. Вместе с письмом, которое подписали Пастер и Ру, была его собственная записка, адресованная петербургским врачам. Может быть, хоть они поймут всю абсурдность начальственного отказа и вечерняя почта принесет надежду. Если поторопиться, можно еще застать Саше в институте.

Парижский вечер пришел на скромную Рю Вожирар и оживил ее. День на исходе. Зажглись газовые фонари, но они еще не светят, повиснув неяркими светлячками в прозрачно-жемчужных сумерках.

Пустовавшее утром кафе до отказа забито. Чиновники и мелкие коммерсанты покинули свои конторы и магазины; прежде чем вернуться домой к обеду, они спешат выпить в кафе рюмку подкрашенной водки, сдобренной сахаром или сиропом. По твердому убеждению парижан, аперитивы способствуют грядущему пищеварению. Владимир равнодушен к аперитивам, но калейдоскопом вечернего кафе нельзя не залюбоваться. Бутылки в руках гарсонов играют всеми цветами радуги. В больших стаканах, куда льют одновременно из трех-четырех бутылок, краски смешиваются, как на палитре. Сперва густые, они становятся все светлей и светлей от воды и тающего льда. В стекле повторяется та же вечерняя умиротворенная гамма, что в небе Парижа. Мутно-опаловые, пунцово-красные и бледно-золотые цветовые гирлянды опутывают темные фигуры мужчин, оживленно беседующих или молча курящих. В разгаре час, названный поэтом «святым часом аперитива».

Владимир ускорил шаги, чтобы не опоздать, но навстречу ему, чуть не сбив с ног, из-за угла вырвалась стайка газетчиков. Они горланили, перебивая друг друга:

- «Пресса»! Купите «Прессу», мосье! Неслыханное преступление в Севре!

- «Фигаро»! «Фигаро»! Франция и Африка! Ужасные тайны «черного континента»! «Фигаро»!

- «Иллюстрасьон»! Впервые вечерний выпуск! Масса новостей!

В первый момент Хавкин не мог разобрать, кто из газетчиков продает «Иллюстрасьон». Но вот из общего гомона все более четко выделяется звонкий голосок, принадлежащий худенькому мальчику в слишком длинных, видимо отцовских, брюках.

- «Иллюстрасьон»! Купите вечерний выпуск «Иллюстрасьон»! Безрукий художник рисует картины! Раскрыто убийство на ипподроме! «Иллюстрасьон»!

Возвращаясь вечером домой, Владимир не раз видел, как посетители кафе расхватывают пахнущие типографской краской листы, торопясь просмотреть газету до прихода сумерек. Но сегодня эта обычная, уличная сценка показалась ему полной особого значения. Его имя в газете… Почему-то конфузясь, Хавкин купил номер, сунул мальчишке более крупную монету, чем было нужно, и, не разворачивая сырой на ощупь лист, заторопился в институт. Было совестно искать статью о себе прямо на улице.

- Мосье Хавкин!

Владимир оглянулся. Из глубины кафе, торопливо протискиваясь между столиками, к нему спешил Клер.

- Вы уже читали?

Владимир догадался, что речь идет о газете, только что приобретенной.

- Нет еще. А что?

- Значит, вы ничего… не знаете?

- Ничего.

Клер сильно выпил. Он не качается, но по лицу его бродит та неопределенная, безвольная улыбка, которая всегда выдает действие алкоголя на мягких людей.

- Ах, простите… - Журналист, будто опомнившись, приподнял шляпу. - Добрый вечер, мосье. Вы не должны сердиться…

- Вечер добрый. Но что случилось?

- Ничего особенного. Для меня бесчестие и отставка, для Луиз - экономия каждого су в течение неопределенно долгого времени, а для вас… Я специально приехал, чтобы узнать, какой урон я вам нанес как ученому. Во всей дурацкой истории только это и представляет интерес. Институтский эконом не хотел давать мне ваш адрес, и я засел в кафе…

Пока они шли до института, Хавкин услышал немудреную и грустную историю несостоявшейся сенсации.

Пежо долго рассматривал растрепанные страницы корреспонденции. Обычно ему хватало двух минут, чтобы оценить любое творение журналистского гения, но на этот раз он довольно долго возился с материалом, что-то подчеркивая красным карандашом. Наконец шеф номер два соблаговолил высказать свое мнение.

- Думаю, что это - то, Клер.

На языке, на котором журналисты объясняются между собой в стенах редакции, такую сценку можно приравнять к четверке с плюсом. Полистав рукопись еще минут пять, Пежо высказался более определенно:

- Будет читаться. Смелый парень этот ваш русский. То, что он из России, даже хорошо. Надо подогревать добрые чувства к великой империи. Только вот здесь, где говорится об одесских карбонариях, мы подсократим. Не надо, чтобы нас считали слишком левыми.

В течение всего разговора Клер молча сидел в мягком кресле напротив шефа. Как получивший четверку с плюсом, он чувствовал себя вправе откинуться на спинку и курить. Он сидел и курил, ожидая последующих распоряжений Пежо.

- Фитиль, - сказал Пежо и пошел в кабинет господина Марка.

«Фитиль» - значило, что материал Клера будет главным в номере, что из-за него тираж газеты будет увеличен и мальчики-продавцы станут вечером в первую очередь выкрикивать заголовок, что-нибудь вроде: «Победа над эпидемией» или «Париж говорит холере «нет». Такова газетная терминология. Впрочем, вскоре Клеру пришлось сесть в кресло прямо и погасить папиросу.

Когда Пежо вернулся от шефа номер один, на круглой его физиономии лежал толстый слой скуки. Лениво почесывая нос ладонью, что уже не предвещало ничего хорошего, он спросил:

- Вы давно знаете этого еврея из Одессы? - Больше он не называл Хавкина другим именем.

Новые соображения Пежо сводились к следующему. Очень жаль, что в Институте Пастера не нашлось настоящего французского ученого, чтобы помочь Франции в борьбе с опасной болезнью. Выставлять иностранца в качестве ученого-спасителя оскорбительно для отечественной науки и попросту непатриотично. Кроме того, статья Клера не выдерживает критики с точки зрения экономических интересов Парижа. Если вакцина Хавкина такая уж важная победа, то, значит, положение с холерой в столице совсем не благополучно. Подобная мысль отпугнет гостей Парижа и, естественно, возмутит муниципальных чиновников, владельцев отелей, магазинов и ресторанов. Нет, так нельзя.

К концу своей речи, которую Пежо произносил с каждой фразой все тише и тише, всем своим видом давая понять, что ему смертельно надоели эти пустяки, шеф закрыл глаза. Клеру ничего не оставалось, как отправиться восвояси. Но вместо того чтобы сделать это скромно и тихо, как подобает сотруднику газеты положительного направления, Анри высказал редактору все, что давно уже думал о нем и его гнусном издании. Только облегчив душу таким образом, Клер покинул серый дом с Меркурием на вывеске. Кажется, Пежо во время его филиппики даже не открыл глаз. Впрочем, в том, что он все слышал, можно не сомневаться.

- Смотрите!

Клер выхватил у Хавкина из рук газету и развернул ее. Читать можно было только под фонарем. На шестой странице между городскими новостями, извещавшими петитом, что «в зоологический сад привезен из Египта крокодил», а «улица Бланш будет в ближайшее время расширена», Владимир с трудом разобрал сообщение из трех фраз:

«Недавно стали известны счастливые результаты смелого эксперимента д-ра Хавкина по прививке себе ослабленного холерного вибриона. Самовакцинирование дало лишь небольшое поднятие температуры. Пусть этот пример положит начало эффективной борьбе за противохолерную вакцину».