На последней площадке лестницы, где утром он встретил Клера, Владимир вспоминает о вечернем выпуске «Иллюстрасьон». Поздно. Никому не нужны ни обещанные журналистом добровольцы, ни призрачная газетная слава, которую Клер рекомендовал не презирать хотя бы ради успеха научных исканий… Чепуха!
Все эти побрякушки Владимир готов променять на одно слово правды: почему все-таки в Петербурге отвергли вакцину? Несмотря на письмо Пастера, несмотря на все разгорающийся пожар эпидемии. Почему?
XII
29 июня в Петербурге состоялось частное собрание представителей медицинской науки для обсуждения вопроса о предохранительных прививках азиатской холеры по способу, предложенному ассистентом проф. Ру в Институте Пастера г. Хавкиным.
В совещании участвовали директор Императорского ипститута экспериментальной медицины тайный советник Э. Ф. Шперк, главный военно-медицинский инспектор почетный лейб-медик тайный советник А. А. Реммерт, лейб-педиатр тайный советник К. А. Раухфус, СПБ столичный врач-инспектор Г. Баталии. Главный врач городской барачной больницы Н. И. Соколов, управляющий медицинским департаментом д-р Епифанов, бактериологи Рапчевский, Левин и др. Присутствовавшим были прочитав ны письма, полученные от Пастера и Ру, которые дали самый лестный отзыв о рекомендованном г. Хавкиным методе, а также письмо г. Хавкина, в котором последний сообщает о своей готовности демонстрировать перед русскими врачами свой метод. Доктор Рапчевский высказался в том смысле, что вопрос о предохранительных прививках не новый, так как уже 7 лет назад их применял Ферран в Испании, и что вследствие этого не представляется достаточных оснований к производству опытов на людях, тем более что пока установлена лишь безвредность производимых г. Хавкиным прививок.
Ввиду этого выражено было мнение, что следует ограничиться пока лабораторными исследованиями; опыты на людях следует делать разве только в тех местностях, где холера эпидемична (постоянна), например в Сиаме.
Собранию было предложено также высказаться по вопросу: следует ли пригласить в Петербург проф. Ру и г. Хавкина, но г. Соколов и некоторые другие участники заседания заметили, что лабораторные опыты и клинические наблюдения можно производить у нас и без участия проф. Ру и г. Хавкина.
«Новости и биржевая газета» № 207 С.-Петербург, 30 июля 1892 года.
XIII
Так поступают даже очень сильные животные: раненные, они стремятся уйти в свою нору.
Владимир шагает через две ступени. С площадки четвертого этажа в его мансарду ведет крутая винтовая лестница. За три года в Париже по Рю Вожирар, 8 он не раз проклинал это цирковое сооружение. Но сейчас преодолевать железные виражи даже приятно: крутой подъем отнимает силы, которые он сам жаждет израсходовать. Да, его больно ранило. Но, вместо того чтобы обескровить, ослабить, проклятое письмо пробудило волну яростного возмущения. Не надо быть мудрецом, чтобы понять, почему они не впустили его домой. Трусы! Анненков прав: крушить надо эту машину, а не поправлять, не подмазывать ее.
Душевное напряжение передалось мускулам. Во всем теле забродила, ища выхода, незнакомая злая сила. Щелкнул ключ. Владимир остановился посреди своей каморки. Окно-табакерка пропускает неяркий сумеречный свет. Пахнет пылью и перегретой за день железной крышей. Тишина. Снизу не долетает ни звука. Как в тюремной камере. Надо чем-то заняться. Немедленно. Только бы двигаться, только бы отвлечь себя от петербургской гнусности. Генеральную уборку, что ли, учинить? Разобранная на летнее время чугунная печурка с коленами ржавых труб загромождает целый угол и без того крохотной комнаты. Долой ее отсюда - на чердак, на площадку, куда угодно. Грохоча трубами, Хавкин поволок печь по лестнице. На мгновение ему вспомнилось, что промозглыми зимними вечерами старуха печь была его единственной защитой от холодного ветра, откровенно свистевшего в бесчисленных щелях мансарды. Следующей зимой его здесь уже не будет. Все равно куда - на Мадагаскар, в Лапландию… Он поедет в любое место, где нужны бактериологи, где он сам кому-нибудь нужен.
Чтобы намочить веник и тряпку, пришлось спуститься на третий этаж к крану. По винтовой лестнице вниз и вверх. Неплохая нагрузка! В квартире за 20 франков в месяц не приходится рассчитывать на удобства. Одна радость: никто не рискует подниматься на «голубятню», кроме хозяйки в дни платежей. Умри он там, наверху, жильцы нижних меблированных комнат узнали бы о его кончине не раньше, чем через неделю. Да и то, если папаша Саше забеспокоится и пошлет кого-нибудь из института проведать. Ну, это-то удовольствие он доставит им не скоро.
Подметая, Хавкин двигает раскладную кровать, почти швыряет тонконогий, неизвестного назначения столик. Мебель слишком легка. Рукам явно не хватает тяжелых, неповоротливых предметов.
Пыль на подоконнике, пыль на потертом футляре старой скрипки. На географической карте мира, заменяющей ковер над кроватью. А ведь он только позавчера вытирал все. Даже фотография девушки, приколотая булавками среди безбрежных лесов Южной Америки, припудрена рыжеватой парижской пылью. Содрать карту! Кнопки отскакивают, как пули. Карта борется. Плотная бумага рвется с каким-то ржавым, умоляющим звуком. Никакой жалости к фальшивым иллюзиям. Вон! Туда же, где печь. Было бы лучше даже просто в огонь. Владимир рвет не карту. Это клочья надежды падают из его сведенных раздражением пальцев. Там, где была приколота фотография, сохранился свежий сочно-зеленый квадрат. Из-за этого цвета Владимир в свое время и обратил внимание на карту. Зеленый - его любимый цвет. Может быть, в память о приазовской степи в лучшую весеннюю пору. Едва земля согреется так, что можно бегать босиком, мальчишки уходили далеко за город, чтобы досыта наиграться в пустынных степных оврагах, крытых травянистым бархатом. А может быть, это море внушило ему любовь к богатству зеленых оттенков, летнее море, без умолку дробящее об одесский волнолом бутылочное стекло своего прибоя?… Российская империя, огромным зверем развалившаяся поперек всего Восточного полушария, почти вся, как волны, окрашена в разные тона зеленого. Вдали от родины она казалась особенно прекрасной, эта зеленая земля. Бумажная карта была другом, поверенным самых заветных желаний одинокого обитателя мансарды. Она манила, будила счастьем возвращения, уводила в мир, где под ногой аппетитно хрупают ядра зрелых одесских каштанов, а по степным дорогам колеса телег с сухим шелестом вязнут в глубоком белом песке. Такой песок Владимир видел только там, дома. Все ложь! К черту карту-обманщицу!
Гнев постепенно спадает. Собственно, он сам себя обманул. Сам завел в тупик. Пока шла работа над вакциной, пока продолжалась переписка с Петербургом, ему и в голову не приходило, что в России, пораженной холерой, откажутся от верной возможности спасти несколько сот тысяч жизней. Это казалось слишком диким, чтобы быть достоверным. Страна, в которой на каждую тысячу человек ежегодно умирает от болезней 35 вместо 20, как в странах Западной Европы, отказывается от услуг бактериолога! Нет, видно, в России человеческие души ценятся значительно дешевле, чем подсчитал Шамберлан.
Комната подметена, обрывки карты вынесены, все убрано. Что теперь? Порвать заодно и фотографию? Оля прислала ее из Берна, когда закончила медицинский факультет и возвращалась в Одессу. Прощальный подарок. После этого ни строки… Владимир смотрит на Олино лицо: оно мало изменилось с годами. Те же большие удивленные глаза, почти без бровей, и курносый маленький нос. Еще в гимназии она жаловалась, что брови слишком светлые и не получаются на фотографии. И губы такие же маленькие, надутые будто от обиды. Нельзя сказать, чтобы она не верила в него или была нетерпелива. Она писала ему в Одессу из Швейцарии, пока он, кое-как перебиваясь, сдавал экстерном экзамены в университете; ободряла его в трудные годы учительства, желая ему успеха в Париже. И только после того как он пригласил ее поселиться на «голубятне» и предупредил, что в ближайшие годы скромное жалованье не позволит им сменить эту квартиру на лучшую, она поняла, что любила безнадежного неудачника. В последнем письме об этом ничего, разумеется, не было сказано. Просто оно было последним. Через три месяца случайные знакомые сообщили, что Ольга Богацкая стала супругой преуспевающего в Одессе доктора медицины. Ну что ж, она, хотя и с запозданием, проявила известное прозрение относительно его судьбы. По мерке, принятой в доме ее матери мадам Богацкой, Владимир действительно не сделал карьеры. В тридцать два года остаться препаратором на скромном окладе - это попросту неприлично. А еще подавал надежды…
