Небольшая кучка денег на столе дает новое направление мыслям.
- Скажите, Саше, а что, если просто заплатить? Объявить, например, что всякий, согласный на прививку, получит, ну… скажем, двадцать пять франков. За сто франков мы получим еще четырех добровольцев. Останется еще целых двести франков, я отлично смогу прожить на них.
- Давать этим бездельникам деньги? Да побойтесь бога, мосье Вольдемар. - У Саше от негодования начинает трястись седой хохолок на макушке. - В институте нет никого, кто бы хоть однажды не подвергал себя опасности. Одни проверяли на себе новые вакцины и сыворотки, другие побывали в экспедициях и выхаживали заразных больных. Сам Пастер десятки раз рисковал жизнью. Деньги? Никто никогда не брал за это ни сантима. Если уж на то пошло, эконом Саше сам готов подвергнуться прививкам. Да, в свои шестьдесят пять! Ну и что из этого? Зато он никогда ничем не болел. Мадам Саше против? Но вы не знаете, какое доброе сердце у этой женщины. Конечно же, она уступит…
Радостно и чуточку смешно слушать расходившегося старика. Говорят, два десятка лет назад, когда франко-прусская война докатилась до самых стен Парижа, солдат Саше отлично показал себя на бастионах. Ленточка почетного легиона до сих пор украшает отворот его коричневого сюртука. Характер Саше, по всему видно, не претерпел с тех пор больших перемен. Старик чудесный, но рисковать его здоровьем все-таки не стоит. Где-то надо найти молодых, здоровых добровольцев. Но где?
Многократно повторяя о своей готовности хоть сегодня же получить прививку, Саше ушел принимать туристов. В одном он, во всяком случае, прав: наемные ландскнехты так же ненадежны в науке, как и в военном деле. Но где же найти истинных рыцарей, которые без боязни, ради одной только идеи служения людям пожертвовали - нет, не жизнью! - а всего только дурным самочувствием в течение одного дня?
Владимир попробовал перебрать в памяти тех, с кем познакомился в Париже за три года. Несколько ученых и служителей института, квартирная хозяйка и иностранные студенты-бедняки, живущие с ним в одном доме, консьержка, случайные собеседники в кафе да библиотекари в книгохранилище «Святой Женевьевы», где он коротает свои вечера. Впервые Хавкин ощутил, как одинок он в царственном городе, современном Вавилоне, куда со всего света люди едут в поисках радости и развлечений. Лабораторный стол да стол с зеленой лампой в библиотеке - вот все, что подарил ему Париж. Мало это или много? Владимир не задумывался.
Чужбина… Все эти годы он ощущал ее лишь как некое общее, не всегда объяснимое душевное недомогание. Но сегодня отсутствие близких, даже просто знакомых людей превратило для него Париж в пустыню. С кем посоветоваться? Как объяснить людям этого красивого, но чужого города, насколько важно для них то, что делается сейчас в лаборатории доктора Ру, на втором этаже пастеровского института?
Что-то алое метнулось перед мысленным взором. Фосфорическое свечение кроличьих глаз? Пробирки с кровью, взятой для опыта? Красное… Почему-то кажется очень важным вспомнить, что это такое. Память играет с нами порой, как котенок с бумажкой. Подбросит неясную мысль, едва различимый намек и дразнит: попробуй поймай! Красное, краспое… Ах да, знамена над головами. Толпа. Где это он видел? Люди стоят, вытянув шеи, прислушиваясь к тому, что говорят ораторы на трибунах. Хавкиы стоит среди синих блуз и каскеток парижских рабочих. Вот оно что: манифестация у Стены коммунаров на кладбище Пер-Лашез. Это Вильбушевич повел его туда, неутомимый маленький Вильбушевич, который, едва вступив на парижскую почву, сразу нашел для себя множество дел и друзей. Но почему именно сейчас выплыла в памяти манифестация у стены, щербатой от залпов времен Парижской коммуны? Еще одно усилие памяти - и события этого мартовского утра начинают проясняться. Жидкое весеннее золото на мраморе памятников; зеленоватая дымка едва появившейся на свет зелени обвевает ветви кладбищенских тополей; яркие мазки знамен. У людей, стоящих среди склепов и могил, торжественное, но отнюдь не грустное настроение. Да и не грустится в этот бодрый утренний час. Парижские рабочие пришли почтить память своих товарищей, братьев, отцов, сраженных двадцать один год назад. Пришли сказать, что они сегодня думают о прошлом и настоящем Третьей республики. Один за другим поднимаются на импровизированную трибуну ветераны коммуны и нынешние вожди левых партий. Речи коротки, гневны. Хавкину особенно понравилось выступление человека с рыжеватой бородой. Он говорит темпераментно, даже страстно, в то же время чеканя каждую свою мысль.
- Философ из Тулузского университета, - шепчет Вильбушевич. - Социалист.
Странно. Человек на трибуне совсем не похож на тех профессоров философии, каких Хавкин видел в университете родного города. Речь, которую «синие блузы» слушают затаив дыхание, выдает скорее политического вождя, человека из народа. Коротко стриженная квадратом борода еще более подчеркивает в его лице волевой характер простолюдина.
- Вы находитесь в тюрьме, - выкрикивает человек на трибуне и поднимает над головой кулак, как будто сжимает в нем заветный предмет, - но ключ от ее дверей - в ваших руках.
Если вы повернете его влево, вы откроете дверь тюрьмы и выйдете на свободу. Если повернете вправо, вы же сами навеки запрете себя. Ключ этот - избирательный бюллетень!
Люди у стены рукоплещут, хотя на многих лицах Владимир видит лукавые улыбки: «Если бы дело шло только о бюллетенях». Вильбушевич тащит Хавкина через толпу к трибуне. Молодой профессор уже покинул трибуну и стоял в стороне, утирая платком пот, бегущий по широкому крестьянскому лбу. Он приветливо протягивает крупную руку:
- Очень рад… Жорес.
Жан Жорес действительно профессор философии, но его интересуют и новые бактериологические находки. У себя в Тулузе он добился открытия медицинского факультета.
У прославленного политического оратора удивительная манера разговаривать. Ничего показного и внешнего. Он обращается к тебе так доверительно и сердечно, что начинает казаться: вы невесть сколько лет уже знакомы. С ним хочется дружить, его страшно упустить в толпе. Такие встречи повторяются не часто.
- Социалистическое движение очень нуждается в ученых, - говорит Жорес - Нужны общеобразовательные лекции для рабочих, необходима связь людей труда и науки. Но черные фраки на левом берегу Сены (так он зовет преподавателей Сорбонны и Эколь Нормаль, которые по традиции читают лекции студентам в костюмах, более пригодных для торжественных приемов), да, эти черные фраки презирают синие блузы и боятся красных идей.
После манифестации Вильбушевич, Хавкин и Жорес возвращаются через кладбище в город. Молодой профессор полон энтузиазма и веры в счастливое будущее мира. Он верит в людей, в их здравый смысл, в их доброту. Прощаясь, Жорес останавливается среди аллеи и, большой, медвежеватый, сжав обе руки Владимира, обдает его своим искренним светлым взглядом.
- Идите к нам, мосье Хавкин. Не бойтесь. Вы гуманист по самой сути своей науки. Мы гуманисты по существу нашего учения. У нас общая дорога и общие цели.
Больше четырех месяцев прошло с того утра. В апреле начались опыты на кроликах, потом на голубях. Сначала холера не хотела превращаться в фиксированный яд, потом противоборствовала желанию бактериолога ослаблять и усиливать ее так, чтобы приготовить вакцину. Это сопротивление удалось сломить лишь в июне. А в июле Хавкин начал опыты на людях. Подъем, пережитый на кладбище Пер-Лашез, приглашение Жореса и его дружелюбная улыбка как-то стушевались перед потоком ежедневных волнений по поводу состояния то одного, то другого вакцинированного кролика. И вот оно снова всплыло в памяти: весеннее утро со знаменами и нежно-зеленой дымкой раскрывающихся почек. «Идите к нам, Хавкин. У нас общая дорога». После разгрома «Народной воли» Жорес первый, кто всерьез заговорил с ним об этом. Социалисты… Владимир слышал об их собраниях, даже читал их газету. Но после выстрелов на Приморском бульваре, после кандального звона на одесском вокзале, когда жандармы, не дав арестованным даже попрощаться с родными, загоняли их в вагоны, идущие прямым путем в Сибирь, - после всего этого парижские манифестации и собрания социалистов казались чем-то мелким, какой-то игрой в политику. Но Жорес-вождь «синих блуз» и «каскеток», - неужели он только политикан, рвущийся в Национальное собрание? Хавкин вспомнил глубокий, светлый взгляд человека с рыжей бородой. Нет, так не мог бы смотреть торговец политическим товаром. Этот странный профессор философии действительно верит в ту философию, которую проповедует с трибун в рабочих предместьях Парижа.
