Пежо откинулся в глубокое кресло и прикрыл глаза, отдыхая от слишком длинной речи. Воцарилось молчание. Каждый мысленно взвешивал свои шансы на премию. Тишина. Пежо вытащил из грудного кармана толстые золотые часы, щелкнул крышкой.
- Вероятно, будет справедливо, если первым выступит наш друг мосье Клер, - сказал он без улыбки. - Ведь вы, Клер, имели сегодня утром больше времени на раздумье, нежели все остальные.
Это была та самая маленькая месть, которую Анри давно ожидал, и потому его почти не тронул смех окружающих. Да, у него есть отличный материал. Пока это чужая тайна, но не пройдет и двух часов… Впрочем, об этом пока рано рассказывать. Да, он надеется принести для вечернего номера интересные вести. Откуда? Из Института Пастера.
Кто-то подобострастно сострил: «Иллюстрасьон» - не «Анналы» пастеровского института. Анри упрямо сдвинул брови. Он повторяет: это будут очень интересные сведения.
- Хорошо, Клер, - лениво ответил Пежо, - только помните: институт - не дойная корова. Вчера «Матэн» уже сообщила, что мосье Пастер при смерти. Что вы сможете к этому добавить, если старик Пастер не умрет до сегодняшнего полудня?
- Очень многое. - Анри чувствует, как непослушные брови начинают неудержимо подниматься вверх и на лоб почти непроизвольно набегают волны морщин. - Очень многое, господа, - говорит он более громко, чем обычно. - Корреспондент «Матэн» - бессовестный лгун. Пастер чувствует себя отлично. Я с ним беседовал.
Теперь уже смеются все. Даже бульдожья физиономия Пежо кривится в каком-то подобии издевательской улыбки.
- Вы чудак, Клер, - снисходительно роняет шеф, - за три года в газете можно было бы понять наконец, что здоровый Пастер никому не интересен. Здоровье - факт его личной биографии. Но Пастер на смертном одре - прекрасный материал для первой полосы. Умри бедняга сегодня, и завтра о нем напишут больше, чем если бы он прожил еще девяносто лет. Я не задерживаю вас, Клер. Надеюсь, что вы действительно принесете нам новости не менее важные, чем те, что были вечером в «Матэн». Кто хочет предложить еще что-нибудь, господа?
На тираду редактора зал отвечает новым взрывом хохота. Это то самое, за что в редакции многие ценят Пежо. Его злые шутки во время утренних пятиминуток дают возможность вдоволь посмеяться. Правда, никто не знает при этом, кому в следующую минуту придется стать объектом насмешек. Но что за беда: «Сегодня ты, а завтра я…»
Анри встал. Да, он действительно не привык еще к нравам редакции. И едва ли привыкнет.
Раздражение схлынуло только на улице, в фиакре. Клер назвал адрес Института Пастера и попросил возницу поспешить. Но добродушный извозчик с седеющими усами и не подумал торопиться. Сдвинув набекрень свою высокую серую шляпу, он пустил лошадей легкой рысцой и в такт ленивому бегу завел нескончаемый разговор.
- Улица Дюто, двадцать пять, мосье? Это тот новый дом, где во дворе вечно воют бешеные собаки? Как же, отлично знаю его. Говорят, там возятся с какими-то мелкими зверушками в стеклянных баночках. Эти твари, как рассказывают, могут вызывать любую болезнь, даже холеру. Они забираются куда угодно, и их ничем не остановишь. Право, немыслимо жить на свете, мосье, если постоянно думать об этой мелкоте, которая подстерегает тебя повсюду. Чудаки ученые: охота им возиться с такой пакостью! Я так ни за что не стал бы марать руки. Как вы полагаете, мосье?
Клер грустно улыбнулся. Ему не впервые слышать подобные рассуждения. Четыре года прошло с тех пор, как на Дюто, 25 был торжественно открыт Институт Пастера. Но большинство парижан знает о делах великого ученого и его учеников не более, чем этот усатый философ на козлах. Чему тут удивляться? Давно ли с высокой трибуны Академии медицины видный столичный хирург профессор Петер объявлял микробы чепухой, а дело Луи Пастера - шарлатанством? Уже после того как пастеровские прививки от бешенства спасли во всем мире тысячи людей, парижский прокурор требовал от сотрудников института объяснения по поводу «незаконных» опытов. А сегодня разве газеты не твердят о банкротстве бактериологии? О том, что считать живые существа виновниками всех заразных болезней преждевременно и даже ошибочно? Нынче, правда, уже не оскорбляют самого Пастера. Больше того, старого ученого превозносят и награждают, но зато нападки на его науку не утихают ни на день. И дискуссии ведутся подчас теми же самыми словами, какими пользуются возницы фиакров.
«Чудаки ученые: охота им возиться с такой пакостью!» Это не личное мнение болтливого неуча. С легкой руки бульварных газет современный ученый представлен чуть ли не пугалом. Чего стоит карикатура знаменитого Рене де Местра! Деятель науки изображен жалким человеком, бледным от бессонных ночей. С приборами и книгами на согнутых плечах бредет он неведомо куда, уставив в землю лицо, испачканное чернилами, мелом и алгебраическими знаками. Эта ложь постоянно повторяется и углубляется газетами. Неудивительно, что столичная публика, которая знает в лицо своих и чужих правителей, каждую театральную звезду, всякого удачливого жокея, не имеет никакого представления о подлинном облике своих ученых. Клер встречался со многими из них: химиками, математиками, врачами. Но никогда эти люди не вызывали в нем такого искреннего восхищения, как после интервью, которое совершенно непредвиденно состоялось позавчера в половине четвертого ночи.
Да, стук в его квартире раздался именно в это глухое предутреннее время. Кутаясь в халат, Анри вышел в прихожую. Следом выскочила Луиз. Испуганная и удивленная, она прижалась к его руке и с недоумением смотрела на двери. Кто бы это мог быть? Стук повторился. Кто-то нервно и настойчиво стучал костяшками согнутых пальцев. Анри отпер. На площадке стояла молодая, очень худенькая женщина в черном платье, с серым пушистым платком на плечах. Она заговорила быстро и несвязно, будто опасаясь, что дверь перед ней снова захлопнется.
- Очень прошу вас, доктор… Мой муж болен…
- Но я вовсе не доктор, мадам. Вы ошиблись.
Анри видел, как от волнения ярко вспыхнули щеки женщины.
- Нет, нет, я все знаю. - Она говорила с сильным акцентом, с трудом подбирая слова. - Я все знаю. Но консьержка сказала… Вы учились на медицинском факультете. Ради бога… Наша квартира выше этажом. Мужу очень плохо. Мы ни с кем не знакомы в Париже.
Какую-то долю секунды Клер еще колебался. Проклятая консьержка! Ведь она знает, что он отказался от практики. Об этом сделано официальное заявление… Но глаза женщины продолжали молить, а маленькая домашняя туфелька Луиз так настойчиво толкала его ногу («Анри, помоги им!»), что Клер сдался.
Супруги жили в меблированной дешевой комнатке, какие в квартале Суффло снимают обычно небогатые студенты-иностранцы. Здесь было полутемно и душно. Постепенно привыкая, глаз различил стол, прижатый к широкой уродливой кровати, да убогий умывальник. Ничего другого, кажется, комната не смогла бы вместить.
Клер пододвинул лампу поближе к изголовью. Затененная низко надвинутым абажуром, лампа осветила стопу книг на голом столе да маленький бронзовый бюст кудрявого человека с бакенбардами, в расстегнутой рубашке, какие носили романтично настроенные юноши в начале века. Во взгляде, в повороте открытой шеи Анри почудилось что-то похожее на Байрона. Поэт? Он оттолкнул эту мысль: слишком непоэтично выглядело жилье, куда его пригласили. Женщина передвинула лампу. Бронзовая кудрявая голова ушла во тьму, а на свет выплыло лицо больного. Молодой человек лет двадцати пяти лежал, разметавшись на подушке. Клер увидел пунцовые от жара щеки, лоб, усыпанный мелкими бусинками пота, и удивительно контрастирующие с общей картиной болезни ясные и даже веселые глаза пациента.
Анри сделал все, что сделал бы на его месте любой добросовестный врач. Измерил у больного пульс, выслушал и выстукал легкие, ощупал живот, заглянул в глотку. Он задал жене пациента несколько вопросов о питании и самочувствии. Кроме жара и головной боли, никаких симптомов, и все-таки диагноз болезни ускользал. Сам пациент сносил манипуляции молча, и Клер решил, что он не знает французского языка. Болезнь не успела иссушить молодого человека. Отличный представитель человеческой породы: широкогрудый крепыш, невысокий, но хорошо сложепный. Мускулы так и перекатываются под чистой белой кожей. Что же с ним стряслось? Отравление? Начало воспаления легких? Заражение крови? Клер сердился на себя: незачем было браться за чуждое ему врачевание. Неужели придется выписать подкрашенную водичку, «ut aliquid fiat videatur», «для того чтобы казалось, что мы что-то сделали»? Какая гадость!
