Для молодых родителей нет пути назад, но глубинные перемены, которые они испытывают, часто остаются нераспознанными. Когда Павлуски проговаривала великодушные утверждения насчет материнства и призывала быть добрее к себе, она вовсе не изрекала банальности. Она доносила то, о чем знала благодаря своим исследованиям. Родительство – период фундаментальных перемен в мозге, «эпохальное событие», как она его нарекла. В СМИ и массовой культуре мы все больше говорим о многообразии эмоций, сопровождающих этот период. Мы упоминаем не только блаженство. Это замечательно. «Порой, – говорит Павлуски, – когда люди готовы признать, что их мозг меняется физически, это помогает – нет, не оправдаться – придать больше веса своим чувствам».

Родительство – стадия развития, которая требует времени. Между тем теория, согласно которой в каждой женщине живет мать, ожидающая появления своего ребенка, еще прочно сидит в наших культурных взглядах на материнство. Как будет видно из следующей главы, догма удерживает это убеждение на прежней позиции, несмотря на то что наука показала, насколько оно устарело. Вышло из срока годности. Было развенчано. Семьдесят лет исследований предлагают по-новому взглянуть на этот вопрос, по-настоящему признавая перипетии родительства и встречая его как время, полное скрытых сил и возможностей. Давайте сядем в круг и скажем все вместе: «Погляди на себя! Посмотри, как ты растешь и меняешься. Я так горжусь тобой!»

В июле 2018 года[47] мою статью об изучении материнского мозга и моем собственном переходе к новому этапу опубликовали в воскресном выпуске газеты The Boston Globe. Я получила множество писем от читателей, которые признавались, что статья помогла им понять, через что они проходят в послеродовой период и далее. Среди них была и Эмили Винсент, медсестра в педиатрии и молодая мать. Сестра ее мужа отправила ей копию статьи из журнала The Week с вопросом: «Ты это видела?» Позже Винсент сказала мне, что статья позволила ей осознать: беспокойство, которое она испытывала насчет своего возвращения к работе, не было беспочвенным эмоционированием. Равно как и вездесущий образ малышки Дон. Все это являлось частью физиологической реакции, которая несет свой смысл. «Я не глупая, не сумасшедшая, раз испытываю эти эмоции, – сказала она. – Важно прочувствовать их и отвести им свое место, но стыдиться их ни к чему».

Уилла отдали в ясли. Винсент вернулась на работу, на чуть более короткий день, где начала гораздо больше понимать родителей, с которыми имела дело, и сочувствовать им – особенно тем, кого одолевала тревога. Частично это удавалось ей благодаря новообретенной сосредоточенности, которую она ощущала, наладив свои дела дома. Не всегда было легко, но понимание того, что ее мозг подстраивается к новым условиям, помогая ей заботиться о себе и одновременно о ее драгоценном малыше, помогало ей чувствовать гордость. Она лучше осознавала происходящие изменения. Она замечала, каким человеком становится.

Примерно тогда же, когда Мими Найлз стала молодой матерью, у женщины, что жила этажом выше в многоквартирном доме в Нью-Йорке, появилась двойня. Они пересекались то в холле, то на улице, и Найлз спросила соседку, как та справляется. Найлз помнит, как услышала в ответ: «Замечательно. Я так счастлива».

Найлз была потрясена. Она отнюдь не чувствовала себя замечательно. Она мало спала и много рыдала. Ей с трудом удавалось понять, чего хочет ее дочь. Она рожала дома с помощью акушерки. Она кормила грудью, практиковала совместный сон и как можно чаще носила ребенка в слинге. Она выросла в индусской общине, где приветствовали боль и страдания как основу жизни, а мать то и дело рассказывала ей истории о своей акушерской практике в Индии до того, как они с мужем переехали в Нью-Йорк. Найлз готовилась сама стать акушеркой. Открытие, связанное с тем, что материнство – такая сложная штука, в равной степени поразило и разозлило ее. Она ждала совсем другого.

Приподнятое настроение соседки наверняка только маска, думала Найлз. Как это может быть правдой? «Ерунда, – говорила она сама себе, – это состояние мучительно». Однако и в тот момент, и позже Найлз чувствовала, что таким ощущениям – неудовлетворенности и мучению – нет места в общественном видении материнства. К тому времени, когда ее дети стали подростками, Найлз уже больше десяти лет заботилась о роженицах в бруклинском Woodhull Medical Center. Она получила докторскую степень как медсестра и начала изучать вопрос обособленности рожениц и того, как акушерская практика способна наилучшим образом служить маргинализированным социальным группам. Найлз поделилась со мной, что видит роды и родительство как процесс преображения – трудный и мощный, как возможность осознать полноту возможностей твоего тела и твоего умения строить отношения. Именно это она говорит всем беременным, всем пациентам и всем друзьям. Но ей также известно, что это преображение часто ограничено культурными ожиданиями, сосредоточенностью на материнской способности уложить ребенка спать, делать все, чтобы он был тихим и довольным, при этом самой хорошо выглядеть и хорошо себя чувствовать – чувствовать себя «замечательно». Важно, чтобы у тебя был «хороший ребенок» и чтобы все связанное с ним делалось независимо, в рамках конкретной семьи.

«Неужели за машиной прячется волшебник? – сказала Найлз. – Потому что это кажется неестественным. Эта мысль не оставляет меня».

В некотором смысле за машиной действительно прячется волшебник – человек за ширмой. На самом деле множество людей.

Возьмем, к примеру, Чарлза Дарвина – в данном случае не первого и не последнего человека за ширмой, но вожака стаи. Образ матери имел на его жизнь сильное влияние[48]: его собственная умерла, когда ему было восемь, а всю его взрослую жизнь рядом была Эмма, его жена и мать их десятерых детей. Он считал ее побудительной силой, человеком, который подтолкнул его в 1859 году опубликовать его эпохальный труд «О происхождении видов». Трудно понять, почему при таких условиях Дарвин отводил столь малую роль матерям, когда дело касалось их места в его научной теории и среди социальных существ, которых он изучал.

Теория эволюции перевернула мировой взгляд на человеческую природу и вопросы половой принадлежности. Дарвин исследовал, как половой отбор формирует будущее биологических видов, но практически полностью игнорировал родительскую роль, когда выбор партнера уже принес свои плоды. Вместо этого в рамках своей революционной работы он систематизировал древние идеи о подчиненном положении женщин, предназначение которых заключается в вынашивании потомства и безусловном самопожертвовании. «Какое сильное чувство[49] внутреннего удовлетворения должно понуждать птицу, полную энергии, день за днем высиживать яйца», – писал он в «Происхождении человека». Забудьте про голод, который она испытывает, про тревогу из-за количества ртов, которые ей придется кормить, про хищников, от которых нужно отбиваться. Забудьте про вызванное бесконечной неподвижностью ощущение слабости в том месте, где крыло соединяется с телом.

За долгую историю идеализирования материнства мысль о том, что самоотречение и нежность, которых ребенок требует от взрослых, встроены в биологию женщин – и только женщин – относительно нова. Ее пестовали мужчины, которые укореняли образ матери такой, какой она должна быть, отводя всеобщее внимание от того, какой она является на самом деле. Они еще называли это наукой. Сегодня мы обладаем более широким, более великодушным пониманием того, что значит быть родителем и кто способен играть эту роль, однако идея, что материнский инстинкт – это научный факт, разрослась и пустила корни повсюду. И это невзирая на все старания феминисток опровергнуть подобные убеждения с того самого момента, когда их стали обсуждать в обществе. Наследие идеи материнского инстинкта продолжает формировать политические и личностные взгляды на то, что матери делают и что чувствуют. Что им следует делать и что следует чувствовать. Оно диктует также, как должен действовать всякий человек, вовлеченный в воспитание ребенка (включая тех, кто его не вынашивал), оно формирует мотивацию людей, создающих законопроекты, которые, в свою очередь, влияют на молодые семьи.