Розенблатт и Лерман верили, что мнение Лоренца относительно инстинкта было «полностью ошибочным». «Материнское поведение – не фиксированная поведенческая модель, – продолжала Флеминг. – Это не механическое событие, которое происходит автоматически. У него есть свое развитие. И это был важный политический момент в теории Джея». Важным он стал и для Флеминг.
У Флеминг уже есть масса научных работ, число которых продолжает увеличиваться, ведь она, будучи на пенсии, публикует результаты сегодняшних исследований, сделанных совместно с ее учениками. Я слышала, что Флеминг называют «матерью теории материнства», и тогда выходит, что Розенблатт – дедушка этой научной области. Она изучила особенности материнского поведения кормящих лабораторных крыс и женщин, впервые ставших матерями, выяснила роль кортизола и других гормонов, отследила связь между поведением и изменениями в нейронной сети. Говоря о том, что мотивирует ее в работе, она рассказывает про своих дочерей.
Мать самой Флеминг работала в ООН и была яркой ролевой моделью умной и независимой женщины, далеко не опекающей. Немалую часть своего детства Флеминг прожила отдельно от матери. Когда Флеминг забеременела первым ребенком в 1975 году, по ее словам, у нее не было ожиданий насчет любви с первого взгляда. Просто перед ее глазами не было такой модели. И любви с первого взгляда не случилось. Но в процессе материнства у нее появилась сильная связь с дочерью, которой она стала «совершенно одержима», как и другими своими детьми впоследствии. «Я искренне верю в опыт», – сказала она мне.
Опыт имеет значение. Это антитезис мнению Лоренца. Конечно, биология в родительстве тоже важна: и гормональный всплеск во время беременности и родов, и типичные для конкретного вида модели реагирования на эти события. В 2015 году Флеминг и два других[43] ведущих научных сотрудника провели сопоставительное исследование, в котором участвовали как люди, так и другие млекопитающие. Человеческое поведение глубоко связано с языком и культурой, что делает нас уникальными на фоне всех млекопитающих. Но, по мнению Флеминг, это не значит, что биологическая подоплека материнства менее важна для людей. Это лишь означает, что все условия жизни человека – физическое окружение, отношения с другими людьми, культурные влияния и внутренние ожидания вкупе с другими факторами – влияют на биологические процессы сильнее, нежели в случае крыс. Как считает Шнейрла, психологический опыт родительства и нейробиологическая трансформация, которую он включает, неразрывно связаны. Если мы обесцениваем первый и вовсе игнорируем вторую, как мы вообще можем осознать себя в качестве родителей, в качестве людей?
Если нам посчастливится отречься от старой сказки про материнский инстинкт, появится тот, кто поможет нам найти свой путь. Элис Оволаби Митчелл призналась близкой подруге, что ей не удается наладить связь с маленькой Эверли, и подруга ответила как раз то, что нужно было услышать Оволаби: это нормально. Пой ей, посоветовала подруга. Смотри ей в глаза. Держи ее руку, пока кормишь грудью. Через некоторое время, по словам Оволаби, она почувствовала, что Эверли стала ей доверять. Так, вместо беспокойства она начала чувствовать радость. «Мы узнаём друг друга», – сказала она.
* * *
Как выяснилось, писать о материнском мозге, находясь в окопах едва начавшегося материнства, трудно. Моим сыновьям было два и четыре года, когда я принялась за эту книгу. Долгими днями я сидела за столом, где писала и переписывала одно и то же предложение, глядя перед собой мутными после беспокойной ночи глазами, не в силах сфокусироваться на механизмах материнской мотивации, к тому же отдавая себе отчет, что время идет и вскоре мне нужно поднять младшего после дневного сна и бежать за его братом в детский сад. А когда разразилась пандемия коронавируса, меня чересчур отвлекали нависшая угроза и мальчики, рычавшие, как динозавры, прямо за дверью моего крошечного домашнего кабинета. Иногда по утрам я теряла терпение, а позже рыдала за столом, читая, как материнский контроль эмоций формирует у детей систему межнейронных связей для регулирования их собственных.
В лучшие времена мне выпадал шанс поговорить с кем-то вроде Джоди Павлуски, которая изучает нейробиологию материнского психического здоровья в Университете Ренн I во Франции. В первую очередь она занимается грызунами, но также записывает подкаст Mommy Brain Revisited («Еще раз о материнском мозге»). В 2020-м она взялась консультировать женщин-матерей, и это оказалось очень кстати. Наши многочисленные беседы по телефону и переписка в интернете – о любом аспекте исследования, который интересовал меня в тот или иной день, – часто ощущались как психотерапия. Мы обсуждали ожидания со стороны общества по отношению к роженицам и то, что известно нейробиологам об истинном опыте материнства. «Это нормально, если день иногда не заладится», – говорила она мне. Или: «Ты учишься по ходу дела». Практически в любом другом контексте в этих словах для меня было бы мало смысла, как в тех расхожих фразах, которые говорят, чтобы подбодрить. Однако из ее уст они звучали иначе. Они звучали как правда.
Павлуски и ее соавторы Крейг Кинсли и Келли Ламбер опубликовали литературный обзор[44] в журнале Hormones and Behavior за январь 2016 года, где писали о матерях так, как мне нигде больше не встречалось. Материнский мозг, писали они, – «это чудо направленных изменений», формирующих жизнь матери далеко за рамками воспитания детей. Мозг делается пластичнее и «сложнее» благодаря «эндокринному цунами, сопровождающему беременность», «обогащающему опыту» материнства как такового и долгой истории эволюции. Беременность, по словам авторов, отмечает «эпоху развития столь же значимую, как период сексуальной дифференциации и полового созревания».
Помню, впервые прочитав эту строку, я подумала: «Ого, беременность столь же значима, как пубертат?!»
Сегодня родители и учителя знают о подростках гораздо больше, чем в те времена, когда я сама была одним из них и росла в консервативной семье из пригорода. От меня постоянно ждали, что я буду хорошей девочкой, а я чувствовала, будто постоянно складываюсь и раскладываюсь, подобно гадалке-оригами, вопрошая, кем я стану, и боясь, что никогда не смогу соответствовать этому образу. В нашей культуре есть целый список персонажей-подростков, неуклюже прокладывающих путь к взрослению или маскирующих внутреннюю сумятицу мятежом либо безмолвием. И сегодня наука о подростковом мозге[45] вышла в массы, на благо самим тинейджерам и взрослым, которые заботятся о них. Стали возникать кампании, направленные на охрану психического здоровья и предотвращение наркотической зависимости. Появилось национальное движение в пользу более позднего начала школьных уроков, чтобы подростки получали больше сна, который требуется их меняющемуся мозгу. В некоторых школах директора и психологи начали по-другому воспринимать вопросы дисциплины и поддержки учеников, испытывающих стресс. Для родителей и подростков наука стала[46] своего рода механизмом, который помогает пробраться сквозь сумятицу переходного возраста, который, как мы теперь знаем, длится дольше, чем считалось ранее. Иными словами, мы видим, что взросление требует времени.
Очень долго гормональный всплеск, связанный с деторождением, воспринимался как нечто такое, что нужно пережить, и вскоре уровень гормонов вернется к норме. Мы ждем, что родители вернутся к себе прежним, останутся теми, кем всегда были. Более того, что они станут более цельными, в то время как их организм рассыпается на части, а мозг меняет форму. Мы не говорим подросткам переждать пубертат, будто это какой-нибудь короткий ливень. На деле мы ведем себя как раз наоборот. Если мы относимся к происходящему осознанно, то признаем их взросление и радуемся ему. Мы направляем подростков и сочувствуем им в трудные минуты. Мы отмечаем вехи из взросления в школах, на спортивных площадках и в церквях, чтобы иметь возможность встать и сказать: «Погляди на себя! Посмотри, как ты растешь и меняешься. Я так тобой горжусь!»