Начальник. Ну-ка, ну-ка, еще раз этот кусочек. Илья и Вадим Джан, джан. джан. Джан, джан, джан. Ждал вчера Брижит Бардо — Пришел Микоян. Стаканы нолили. Но что за бред: Налить позволили. А пить — так нет! Но мы-то с вами-то, Такая вещь: Уж если налито — О чем же речь? Начальник Илья и Вадим Джан, джан, джан, Джан, джан, джан. Ждал вчера Буковского — Пришел Корвалан. Ой, мать-владычица! Ой, пожалей; Уж как не хочется Сажать людей. Травить, преследовать. Тюрьмой грозя! Но как без этого? Никак нельзя! НАШ ЭКСПОРТ Илья Взял я водочки на грудь и портвею. Огурцом заел, занюхал геранью, И в Генеральную пошел Ассамблею И с трибуны обратился к собранью. «До чего ж, говорю, «Би-би-си» и «Свобода» Разоврались, говорю, прям стыдоба: Будто с нас, кроме газу и лесу. Никакого больше нет интересу! Отвечаю словоблудам поганым. Соблюдая этикет и манеру: Что ж вы, гады, за своим чистоганом Позабыли про культурную сферу? Это Сталин был зажимщик и деспот: Никого не выпускал безвозвратно. А мы вон какой устроили экспорт: Высший сорт, и абсолютно бесплатно! Как шепнут, бывало, верные люди. Что, мол, любят Ростроповича Штаты, — Ладно, пусть мы потеряем в валюте. Принимай нашу Слешу, ребяты! А кто играет за Париж и за Цюрих? Боря с Витей — ленинградская школа! А кто за всех американцев танцует? — Бывший Мишка из ЦК комсомола! А что касается поэзии-прозы, — Мы же тоннами их вам поставляем! Я вам честно говорю: это слезы, Что себе мы на развод оставляем. А Солженицына-то как вывозили? «Не хочу, — грит, — никуда из России!» И пришлось его с душевною болью Всем конвоем волочить к Генрих Беллю! И актеров с режиссерами — нате! И живописцев с фигуристами — битте! И умоляю вас — ни слова о плате! Ну разве парочку агентов — верните. Вот с компьютерами — да, дело плохо. Нет на вывоз ни хрена, скажем честно. Ну, а э т о г о добра у нас много! И куда его девать — неизвестно. МОНОЛОГ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ НА СУДЕ
НАД ДИССИДЕНТАМИ-ДЕМОНСТРАНТАМИ Свидетельница (средних лет) Я не была на площади. Но прессу я прочла, И что это за молодчики. Отлично поняла. Французским мылом моются. Турецкий кофий пьют, На все чужое молятся. На все свое плюют. С семнадцатого года Живем в кругу врага. Пускай живем фигово — Орать-то на фига? Они ж там ждут и просят, А эти — тут как тут: Всю нашу грязь выносят. Извольте, вери гуд! Вот вам наш бардак отъявленный! Вот вам сизый наш алкаш! Вот вам наш Байкал затравленный! Вот вам женский трикотаж! Вот наши сотни-тысячи В трубу ни за пятак! Да что же вы мне тычете. Что знаю я и так?! Но я же не кричу же! Молчу же я! Хотя Я вас ничем не хуже. Но вот молчу же я! Аж даже неудобно: Ведь взрослые, гляжу. Да я в говне утопну И слова не скажу! А эти лбы здоровые — Так нет, подайте им Условия особые! Вот щас и подадим. ОДНАЖДЫ МИХАЙЛОВ… (Очерки) Шекспировские страсти в 1968 году Однажды солнечным весенним днем в Москве у Никитских ворот Михайлов был окликнут. Оглянувшись, он увидел Петра Фоменко — человека невероятного. Коротко о нем не расскажешь. Кто-то назвал его Мейерхольдом нашего времени. Так и оставим. Небось он не станет возражать. Жизненный путь его был извилист по рисунку и прям по вектору. То есть все зигзаги стягивались в одно неуклонное русло событий: служение театру. И в начале поприща, когда Петр Наумыч именовался запросто Петей, занесло его ненадолго в Московский пединститут, куда поступил однажды и Михайлов — желторотый провинциал, взиравший на институтских мэтров с восторгом, доходившим почти до раболепия. Привезя с собой в столицу десятка два стихов, Михайлов постучался с ними в институтское литобъединение, где царили Визбор и Ряшенцев. Настал день посвящения в члены. Мэтры и дебютанты собрались в аудитории; Михайлов трясся в своем уголку, как вдруг все оживилось и просияло: вошел Фоменко. И хотя одет он был безусловно по правилам XX века, Михайлов всю жизнь утверждал: он вошел, вдохновенный, в крылатке. Так он вошел. Здороваясь, обвел компанию синими своими глазками, вмиг угадал состояние Михайлова, подошел, приобнял за плечи и сказал, дружеским жестом обведя собравшихся: |
