Но тут приходят две девицы.
Мои моральные убийцы
(Из-под стола видать едва).
И лезут в нос, и в глаз, и в ухо,
И голосят навзрыд и глухо.
Что так бессмысленно и глупо
Идут их лучшие года.
И что подать сюда морожено,
А нет морожена — пирожено,
И все вообще, что нам положено
В расцвете наших юных лет:
Ну там клубнику-землянику,
И на ночь нам читайте книгу,
И в карты нас учите кингу,
И чтоб пельмени на обед!
Но главное — скорее к морю.
Туда, к простору и прибою.
Скорей! Оставим за кормою
И мамин глаз, и папин глас!
И пусть по воле Посейдона
Вода балтийская студена:
Она согреется от нас!
И я с убийцами не спорю.
Я собираю про запас
Фуфайки, кофты, полотенца.
Куда их зябнущие тельца
Я после моря заверну.
И вывожу их на дорогу,
И завожу их прямо в воду,
И, заведя, молюся богу.
Чтоб все они пошли ко дну.
Они пошли ко дну без риска:
Оно — тойсь дно — здесь слишком близко.
Стоят по пояс и вопят:
«Нам тёпло! Нам ужасно тёпло!»
Хоть бы одна из них утопла —
Нет, обе тащатся назад.
Волной толкаемые в зад.
А там, на берегу, маманя
Вся преисполнена вниманья:
Следит в пучинах роковых
Хотя б трусы своих родных.
Она уже в воображенье
Все наши брызги и движенья
Гораздо пуще нас самих
Перестрадала (на скамейке
В японской сидя душегрейке).
Но мы являемся пред нею,
Как бы сирены к Одиссею,
И говорит она тогда:
«Наташка, выпрямись, халда!»
И мы идем, довольны крайне,
И мы идем домой на Лайне,
Где в холодильнике пельмень,
Какую страстно поедаем,
И, засыпая, уповаем.
Что завтра будет ясный день.
Но завтра — та же дребедень.
Ввиду особого процессу.
Антициклона и вообще.
И я сажуся за пиесу.
Хотя опять сажусь вотще!
Поскольку все во мне бунтует
Против сиденья взаперти!
Душа и ноги негодуют
И гневно требуют идти.
«Идем!» — «Куда?» — «Куда попало!
Налево, прямо ли, направо —
Идем!» — «Пожалуйста, идем». —
«Куда?» — «На бывший стадион».
Там, невзирая на осадки.
Тройным кольцом ряды, палатки.
Товары — хоз, и пром, и прод —
И прет народ невпроворот.
Там нынче ярмарка открыта:
Свобода спроса в рамках сбыта.
Сплошного торга толчея
И разжиганье аппетита
Запретной тенью дефицита:
Там, за кустами, шито-крыто.
Под сенью тусклого дождя —
Который сыплет, каплет, сеется
Вечор, и в ночь, и день-деньской
С такой унылостью тупой.
Что просто не на что надеяться
И остается принимать.
Как все, чего не отменить.
Но скажем к чести коллектива:
В ответ на эту хлябь небес
Вокруг — ну просто море пива.
Как наш земной противовес.
Под сигаретку и под пряники.
Из хрусталя, стекла, керамики,
На стуле, пне или завалинке,
Взасос, взахлеб или без паники —
Согласно всяк своей органике —
Кто до рубля, кто — догола,
А некоторые товарищи
Пьют стоя, прямо из горла
И в небо глядя — вызывающе!
Но там — одна сырая мгла
Висит и смотрит безучастно.
Как друг от друга и друг к другу
Народ кишит разнообразно.
Но в целом — движется по кругу,
Гуляет, с места не сходя.
Что так удобно для дождя.
И он вовсю кропит и мочит.
Он словно бы на каждом хочет
Оставить влажную печать
Сквозь все зонты, плащи и тенты.
Придуманные нами тщетно.
Чтобы его не замечать.
На всем, как тщательный добавок.
Наляпан косо мокрый след:
Убогий серый трафарет.
Как прейскуранты этих лавок.
(Давид!
Из наших лучших первых.
Певец осадков атмосферных!
Как написал он снегопад!
Как это дивное круженье
Тревожит нам воображенье
И завораживает взгляд!
И сколько музыки, и неги,
И грусти в этой ворожбе!..
Ну, кто — о падающем снеге.
Кто — о грозе. Я — о дожде.
О нем еще писала Белла,
Но то — совсем другое дело.)
Но вот указывает вектор
На «Индивидуальный сектор».
Не может быть. За мной! Бегом!
К свободным частникам! Уж там-то
Воспрянем, братцы, от стандарта
И знаков качества на нем!
Ну вот.
Уставлена аллея
Задами личных «жигулей».
На каждой заднице, пестрея.
Представлена галантерея
Отдельных лиц и их семей.
Ну вот:
Пластмассовые клипсы;
Почти не ношенные джинсы;
Почти не езженный кардан.
Ну вот:
Набор собак и гномов.
Артисты Чаплин и Леонов,
Рельефы полуголых дам —
Продукт подпольных лактионов.
Идет по многим городам.
Ну вот…
Вот спекулянт загнал кроссовки
Среди минутной потасовки.
Вот изумительные пуговки:
На них где личики, где буковки.
Опять пластмассовые клипсы.
Опять Леонов, как кретин.
Нет, братцы, это только эхо
Своих и западных витрин.
А мне одна нашлась утеха
В ряду свободных продавцов:
Огромная, как лапоть, вобла.
Была она при всем при том
Вполне — и как еще! — съедобна,
Жирна, упруга, как поповна,
Сочилась, омулю подобно,
А пиво, как уже подробно
Рассказано, — лилось дождем.
А дождик лил своим путем.
Но двум девицам аморальным
Чхать на дождливый мой минор.
В тупом азарте матерьяльном
Они летят во весь опор
По этим лавкам и прилавкам.
Хвост по ветру и взмылен круп,
И только подавай мерзавкам
То гривенник, а то и руп.
Они норовисты и прытки,
Они снуют в толпе, как рыбки:
Нырнули — сгинули — нашлись.
В руке значок, в другой — конфета.
Ах дети! Кабы в ваши лета
Была б у нас такая жизнь!
Соблазнов тьма — и все доступны.
Азарт и жадность — неподсудны.
Вон у мамани у самой
Глаза налево, нос направо:
В ней страсть голодного удава
Воюет с мудростью скупой.
Верх взял удав. Ищи маманю
Среди гудящей тесноты.
На одинокого папаню
Валится влага с высоты.
И думал он:
Весной зеленой
Не тягостен для юных нимф
Сей полусонный, монотонный
И нескончаемый полив.
А я сквозь эту монотонность
Такую чую многотонность!
Но где же дети?
Вон. Обои.
Живот вперед и хвост трубою.
Идут, не чуя ног. ни рук.
В зубах несут они трофеи
«Беспроигрышной лотереи».
Какою кажется вокруг
Вся жизнь. (Что зря. заметим здраво.)
Вот и маманя. Браво, браво:
Взяла очередной мохер
Для дочки. Долго выбирала.
И снова меньше на размер.
Но что за грохот барабана
И трубный звук невдалеке?
Подходим. Мокрая поляна.
На ней в столпившемся кружке
Танцуют пары в нацодеждах,
Эстон с эстонкой визави.
Под вальс о сбывшихся надеждах
И состоявшейся любви.
В согласье с бодростью мотива
По лужам чешет перепляс.
Старательно и терпеливо
Участниками коллектива
Изображается экстаз.
Какой задор! Какие позы!
Цените нашу молодежь!
А по лицу катятся слезы…
Какие слезы? Это дождь.
А по лицу читаешь прямо
Всего лишь выполненье плана.
Прощай, унылая поляна.
Ты пляшешь так же, как живешь.
Пойду и сяду за пиесу.
В ней смело я изображу
Царя, вельможу, и принцессу,
И праведника, и ханжу,
И беззаветного повесу.
Который… впрочем, не скажу.
Иду! Скорее! Там, на Лайне,
Моя тетрадка, майне кляйне.
Назло треклятому дождю!
Скорей!
Пришел.
Пейзаж знакомый.
Но все ж не тот.
Ах боже мой!
Тот самый! Тот! Моей душой
В тумане исподволь искомый.
Моей сердечною истомой
Взыскуемый во мгле сырой —
Привет, Кэмп-Дэвид дорогой!
Привет!
И пусть пребудет тайной,
Как я Тооминг спутал с Лайной:
Дождь залепил ли мне стекло,
Или надулся пива всласть я.
Или от гнета самовластья —
Ну, словом, не было бы счастья.
Да вот ненастье помогло.
Давид!
Но будем по порядку.
Вошел в калитку за оградку.
Стучусь. «Да-да!» Вхожу. Давид.
— Привет! — целуемся трехкратно.
— Ну, очень рад. — И я обратно.
— Давно? — Три дня уже. — Понятно.
Погода скушная стоит.
— Да, очень тошно, когда скушно.
А… это можно?
— Это нужно!
И мы проходим в кабинет.
Располагаясь тет-а-тет.
И вынул я своей рукою
Коньяк, откуда не пойму.
Галина, русская душою.
Сама не зная почему
(А в сущности, отлично зная.
Галине Ванне по уму
Уступит женщина любая).
Внесла салат и колбасу,
Лобзнув меня по ходу дела.
— Ну, как Москва? — Да как Москва.
— Эфрос — Любимов?
— Эта тема
Себя, пожалуй, изжила.
— А что слыхать об академии?
— Там чересчур большое бдение.
Лишь слухи вроде эпидемии…
(А за окном — сырая мгла).
— Ну, с богом! —
Первая пошла.
Ну а за первой, как по нотам.
Приспело время анекдотам.
Но нынче беден их сюжет:
Всё вариации про чукчей.
Иль нет у нас матерьи лучшей?
Иль юмор наш сошел на нет?
Едва ли. Может, неохота?
Нет, видно, в том загвоздка вся,
Что для созданья анекдота
Язык ведь чешут обо что-то
В глаза бросающееся:
Об армянина; об еврея;
Об яйца, а всего живее
Об выдающихся людей
Текущих дней.
…Евреи за море уплыли.
Армяне радио закрыли.
И выдающихся яиц
Не видно у текущих лиц…
Но чу! Изрек Давид Самойлов
(Имея разум Соломонов,
Он создал ряд своих законов.
Из коих первый и изрек):
«В застолье первый промежуток
Не превышает двух минуток.
Как днесь, так присно и вовек».
И — по второй прошлась компанья.
Тут тело входит в первый жар.
Тут по порядку расписанья
Положен мемуарный жанр.
«Вот помню я…» — Ив изобилье
Текут неслыханные были
О чем угодно, кто про что,
Но главное — о том, как пили
И что при том произошло:
Какие городились шутки.
Какие проводились сутки.
Какие рвались незабудки
С цветущих некогда полян —
И только скачут промежутки
Под этот аккомпанеман!
И я все думал: что за диво?
Каким веселием полна
В воспоминаниях Давида
Вся пройденная им война!
Быть может, суть в догадке смутной,
Что это счастье, этот пыл
Был вызов смерти поминутной?
Не знаю. Главное, что — был.
Предмет, казалось бы, ничтожный:
Как доставали самогон.
Сивуху, шнапс, одеколон
При обстановке невозможной.
Но для меня — простите мне! —
Веселье этих приключений
Значительнее всех значений
И всех фанфар о той войне.
…Когда, бывало, в час бессонный
Воспоминаний длинный ряд
На смотр выводишь неуклонный —
И генералов, и солдат —
Вдруг впереди важнейших дат,
И знаменательных ступеней,
И замечательных свершений
Ты замечаешь — бог ты мой! —
Совсем иные эпизоды.
Какие легкою рукой
Зачислил в отставные взводы.
Но память выровняла строй,
И, дружно выступив сквозь годы,
Они стоят перед тобой.
…Ночь на вокзале азиатском.
Два слова у товарняка.
…Далекий отклик маяка
Огню на берегу камчатском.
…Не помню, в чьей-то мастерской
Лицо, рисунок акварельный…
А это — эпизод похмельный.
Он тоже лезет в первый строй,
И прав, собака!
Лучше я
Закончу счет событьям давним
И подытожу, что нельзя
Поверхностное путать с главным.
Давид!
Давид берет тетрадь
И начинает вслух читать.
И я внимаю…
Так пьется медленно вино
Густого южного настоя,
И в недрах тела твоего
Восходит солнце золотое.
Так отмыкаются ларцы
Один другого драгоценней.
Так задыхаются скворцы
Своею песнею весенней.
Так море, всею глубиной.
Легко и мощно в час прилива
Катит волною за волной,
И каждая неповторима.
И счастлив склон береговой.
Шел дождь, когда я шел домой.
Что дождь? Всего лишь непогода.
Ничтожная в масштабе года.
