– К сожалению, через пару дней их ждёт похмелье: у меня осталось всего несколько бутылок.

– Да и в рядах прибавилось, – Николай оглядел помещение. Лавки полнились жителями: кто-то перешёптывался, наблюдая за привычно молящимися в кругу прихожанами; иные – мирно дремали, облокотившись о стены; две женщины, активно жестикулируя, спорили о какой-то ерунде, а трое мужчин, прячась от дождя, играли в карты у самого входа.

– Чем сильнее турбулентность – тем меньше атеистов в самолёте. Но, признаюсь вам: рост числа посетителей меня нисколько не заботит.

– Я уезжаю за припасами на рассвете. Если что случится – вместо меня мой помощник Степан. Ему можно доверять, но делайте поправку на незрелость.

– Говорливый юноша, да? Знаю, видел.

К мужчинам подошёл тот же высокий обритый налысо мужчина, что и раньше, и, наклонившись, шепнул что-то продолжительное на ухо профессору.

– Спасибо, Варфоломей, – благодарно поклонился Александр.

– Что они вам постоянно передают? – Николай, нахмурившись, проводил удалившегося бугая взглядом. – Что вы вообще для них делаете?

– Узнаете в своё время. Пока предпочту держать это при себе.

– Уже восемь, – устало прикрыл глаза врач. Конец одного безумного дня лишь предвещал ещё более тяжёлый назавтра. – Что с нашим делом?

Александр хитро улыбнулся и кивнул в сторону спрятанного погреба: – Думаю, нам пора всё разузнать.

Многие жители лагеря до сих пор не понимают истинных масштабов произошедшего, теша себя верой в чудесное спасение и счастливый финал. Просто, потому что мы такие существа: слабые, пугливые, прячущиеся за иллюзорным рвом в замке из отрицания. Какими бы крошечными ни были шансы на удачливый исход, каждый в глубине души уверен: ему-то точно повезёт. Уж ты не проиграешь, если поставишь всё на красное, не заболеешь раком, девушка случайно не забеременеет, а твоя, естественно, абсолютно гениальная во всех аспектах бизнес-идея обязательно выгорит и принесёт многомиллионную прибыль. Ты же не один из тех неудачников, что попираются на парковках торговых центров и в переходах метро. Они-то дураки, пьяницы и отбросы, но ты не такой! Нет! Ты умнее, хитрее или удачливее, а может и всё сразу! С тобой такое просто невозможно, да?

Мне приходилось сообщать людям о кончине их близких, но абсолютно каждый раз есть крохотный промежуток времени, когда разум яростно отрицает реальность. По пути до морга мы твердим себе, что произошла какая-то чудовищная ошибка и, пока не увидим бездыханное тело, ничто не сможет полностью убедить нас в правдивости трагедии.

В первые дни после катастрофы я рассказывал очнувшимся раненым о случившемся и ни один из них не верил, нарекая меня то лжецом, то психом. Людям не нужна была правда в которой от человечества остались жалкие крупицы, обречённые умирать от радиации, болезней и голода. Нет, они хотели удобной байки, в которой это всё – масштабный социальный эксперимент или, на крайний случай, единичная бомбёжка одного города. Но однажды наступает точка невозврата, когда необходимо решить: открыть глаза или погибнуть. И вот сейчас мы в этом самом моменте. По возвращению в лагерь мне придётся окунуть их в реальность с головой. И боюсь представить, в каком саморазрушительном отчаянии окажется и так израненный разум, когда ему придётся признать всю ту безжалостную истину, которую мы узнали прошлой ночью. Не будет подмоги, отдыха, припасов или лёгкого решения. Спасти нас сможем только мы сами и цена будет непомерно высока.

Нам удалось подключить портативную радиостанцию к вышке в обход военных. Самодельная система работала на одном лишь честном слове и шифрование не позволяло слушать переговоры солдат, однако обычные волны поймать получилось. Эфир разрывался сообщениями, объявлениями и мольбами на самых разных языках со всего мира: русский, английский, немецкий, испанский, китайский и в один момент, даже, тибетский. Всю ночь мы переключали частоты, стараясь перевести осмысленные разговоры в симфонии из жутких помех. Первым относительно внятным, что мы поймали – был эфир, с самопальной радиостанции из Воркуты. Радиация до них пока не добралась, однако, температура за окном уже опустилась ниже нуля. Продукты в городе кончились неделю назад, начались грабежи и разбой. Бедняга рассказывала, что прилетела всего на неделю: погостить к родственникам. Оставила мужа с детьми дома, в столице. Её плач, её отчаяние. Никому не пожелаю услышать подобное… Но было и множество других: китаянка, вечно спорящая с каким-то мужчиной, сидя, судя по звуку, где-то в подземке; испанец-матрос, плывущий из Лиссабона в Сан-Луис на круизном корабле вместе с тремя тысячами беженцев; мужчина, читающий своим детям оригинал Гамлета, в подвале дома в Рейкьявике.

К утру нам удалось по крупицам собрать толику происходящего на руинах мира. Вся западная, южная и восточная Россия, Штаты, Европа, Китай, Индия и Аравия оказались полностью выжжены и затоплены радиацией. При том, самые разные языки называли настолько огромные цифры фона, что нахождение на улице, даже в защите, означало смертный приговор в течение нескольких часов. Нам действительно несказанно повезло, ведь за месяц радиация уже успела окутать половину центральной Азии, север Африки и Канаду. Южное полушарие, как и предполагалось, оказалось незатронутым основным катаклизмом. Двадцать миллионов беженцев шли пешком через Гватемалу и Панаму, ещё минимум пять спускалось по Африке и, наконец, сотни тысяч наших сограждан бежали на восток, надеясь обогнать заражение и достичь Охотского моря, откуда по слухам уплывали эвакуационные корабли в Индонезию. Вообще, слухов об эвакуации было неприлично много, но почти все они оставались непроверенными и опровергались другими вещателями. Кроме одного.

Переломным стал экстренный круглосуточный эфир из Таиланда, пойманный нами под самый рассвет. Благодаря нему стало окончательно понятно: на севере не выжить. Уже через несколько месяцев температура в полушарии опустится до минус тридцати, а на экваторе застынет в районе нуля. Выращивать еду и жить станет возможно лишь на юге, куда продолжит пробиваться достаточно света и тепла. И что важнее, мы узнали о первом достоверном пути спасения: десятки кораблей курсировали из Бангкока в Австралию и на острова. У нас впервые появилась конкретная цель, а значит – злополучная надежда.

Надежда. Могущественное, опасное и коварное чувство, словно бушующий в старом камине огонь. Она растекается по венам, подобно наркотику, выбивает все сомнения и тревоги. А если переборщить – то её укол электрическим разрядом пронесётся сквозь мозг, заряжая чрезмерной уверенностью в собственную избранность. Она может дать силы в критический момент, но убивает столь же болезненно, как ломка. Хотел бы я, чтобы нами двигало более взвешенное чувство, но, к сожалению, выбирать не приходится.

21 июня, Н. Небоходов

***

Старый армейский грузовик трясся на просёлочной дороге – каждая выбоина отдавалась выстрелом в пояснице. На стыке рукава и проймы разошёлся шов, в спину поддувал влажный ветер. Николай убрал тетрадь в привычный карман. Рядом трое бойцов заливались смехом над какой-то совершенно нелепой историей сержанта, включавшей в себя гору выпивки и сотрясение мозга. А напротив врача сидел средних лет лейтенант, угрюмо изучая лес за обочиной.

– Док, вы же впервые на выезде? – офицер обратил внимание на Николая.

– Угу, – буркнул врач, глядя на оставляемую колёсами колею. – А что? У вас принято разыгрывать новичков?

По салону прокатился смешок: сержант перескочил на новую небылицу о тайном подпольном боксёрском клубе во время его срочной службы.

– Вы разве не должны быть в лазарете? – в голосе лейтенанта проскользнула недоверчивая осторожность. – Слышал, с пациентами что-то серьёзное.

– А ваш сержант разве не должны быть на гауптвахте за свою пальбу?