– Именно так я себе всё это и представляла.

– Где же я? – спросила у тишины, темноты и знакомого коврового запаха. – Точно! Сначала нужно открыть глаза! – открыла и дыхание, что у нее было, куда-то убыло, оставив на месте только открывшийся рот, который разучился втягивать и вытягивать и теперь не мог ничего, кроме как быть открытым.

Теперь первый вопрос показался еще более волнующим и актуальным.

– Где же я? – сидела в зрительском зале на неудобном театральном стуле с твердой спинкой, что точно придумана против человеческих спин.

– Прямо как в «Сверстнике», – вспомнила Женя то двоякое ощущение, когда внимание никак не может определиться, куда ему все-таки направиться: на спектакль спереди либо на неудобную спинку сзади. Даже поерзала ей немного, чтобы вспомнить, как это тогда было. Все также неудобно и твердо. – Класс! – обрадовалась Женя. – Точно так и было!

Зал этот, впрочем, был побольше, чем в том театре, куда ее так часто в составе класса водили в начальной школе, хотя и больно напоминал его. Такой же советско-красный и старомодный, с запахом пыльных штор, ковров и еще чего-то из запылившегося прошлого. Спинки стульев поголовно бархатные, с торчащими красными ниточками. Если бы не эти ниточки, то половина удовольствия от сидения на стульях тут же бы покинула зрительский зал.

Воспоминания спины – это, конечно, хорошо, однако спина не давала ответа на главный вопрос, а потому Женя решила переключить внимание вперед на сцену – прямо как на том маленьком спектакле про вред наркотиков, где встречаются двое повзрослевших друзей и разговаривают о всяком, а потом выясняется, что один из них умер. Почему-то именно этот спектакль всегда ассоциировался у нее с букетом театральных запахов и неудобств.

Нащупала в кармане кассетный плеер – не думала она, что еще хоть раз подержит его в руках. Пальцы никогда не забудут расположение этих четырех кнопок. Куда же он тогда делся? В том детском лагере украли вроде… (вспомнила она «Сосновый Утес») – А если плеер, то… – обрадовалась Женя. – Значит, и Они тоже где-то рядом!

И, правда, те самые несуразно огромные Наушники лежали на соседнем стуле. И стоило только их поднять, как стул от облегчения поднялся. – Сколько же они весят? – удивилась Женя, но накинула их себе на шею и, убедившись в их прежней легкости (шея-то не отвалилась), посмотрела вперед и чуть не упала назад.

– Это же…

На старенькой, покрытой досками сцене сидел Он. Мужичок в вычурном пиджаке, который, сверкая пуговицами, задорно ударял по клавишам синтезатора и, надрываясь, кричал в микрофон. Правда, Женя ничего не слышала. В смысле, в своей-то голове она прекрасно слышала каждое его неунывающее слово, так как научилась читать его голос по движению скул и степени натянутости активного рта под усами, но своими обычными ушами она ничего не слышала. Видела звук, но не слышала его. Словно кто-то выкрутил в ноль бегунок громкости, оставив видеоклип без звуковой дорожки.

Он сидел перед огромными бардовыми шторами из «Сверстника», которые все больше и больше пахли неудобными стульями, летними тапочками и начальной школой, а еще какой-то затхлой сыростью и одеколоном из гардероба.

«Не может быть… совсем как живой», – подумала Женя и решила подойти поближе. Встретить его невозможно, а значит, такую возможность она не могла упустить.

Пробиралась вдоль ряда между стульев, на которых сидели наушники с плеерами, магнитофоны, а то и целые компьютеры с колонками. Женя даже нашла среди них свой собственный компьютер, под звучание которого она засыпала.

Странное дело, несмотря на то, что зал был типичным театральным квадратом, она никак не могла охватить численность стульев. Когда она, обернувшись, пыталась хотя бы примерно посчитать количество рядов позади, ей казалось, что их становится все больше и больше.

Бросив эту затею, она мимо красных стульев с повсеместными плеерами и магнитофонами протиснулась на черную дорожку, ведущую к сцене. На этой дорожке ее как-то толкнул одноклассник – вспомнила – снова обиделась.

Впереди торчали большие театральные динамики в том самом обязательном деревянном коробе, возле которого молчаливо стояло неизвестное, но повсеместное растение в типовом горшке. Такие растения в горшках должны стоять в каждом театре.

Женя вытянула жирафью шею и посмотрела на сцену: не видно – барабаны и театральное растение мешают; тогда она немного подпрыгнула, чтобы коснуться глазами живого музыканта: получилось. Те самые движущиеся усы!

Мужичок не замечал ее, продолжал звонко долбить по клавишам, и кричал так, что в свете прожекторов иногда можно было различить маленькие ракеты-слюнки.

А у Жени сердце выпрыгивало. Он в девяти метрах от нее. Совсем живой. Кажется, что можно даже потрогать. И очень этого захотелось. Захотела подержать его за желтый жакет и даже, возможно, оторвать себе на память одну из пуговиц.

– Решено, – решила она. – Я пошла, – и, сжимая рукой пластмассовый плеер, чтобы выдавить через него свой страх, шагнула на ступеньки, ведущие на сцену.

Одна, две, три – только бы не запнуться, как тогда… Женя вспомнила, как над ней тогда смеялись, прямо в спину, все кроме растения, у него не было рта, а если бы был, без сомнения, оно тоже бы разразилось звучным хохотом, в котором больше пустоты, чем вибраций.

– Обалдеть! – сорвалось с языка и вырвалось на сцене. – На одной сцене с ним! Словно он… словно я… Да о чем тут вообще можно думать? – решила не думать Женя и быстрым шагом вдоль бардовых штор направилась в сторону быстрых пальцев и широкого танцующего рта, из которого не раздавалось ни звука, но который рождал звуки прямо внутри, стоило только посмотреть на него. Она понимала каждое слово и, не открывая рта, пела с ним.

Те шторы-занавес оказались густыми и толстыми, точно настенный ковер из бабушкиной комнаты. Раньше она никогда не заходила так далеко и только теперь поняла, насколько они отличались от ее воспоминаний. Особенно тот узор, что был в углу возле дивана. Отвлеклась от ковра. Чем ближе она подходила к Нему, тем сильнее скрипели доски.

Остановившись в самом центре сцены, Женя вдруг, повинуясь какому-то секундному настроению, обернулась в зал – она еще никогда не стояла на сцене. Представляла себя на ней, но так ни разу и не довелось.

– Так вот, значит, как мы выглядим отсюда… – промычала она, глядя на одинаковые ряды из красных одинаковых стульев, на которых молчаливо сидели наушники и магнитофоны. Не так она себе это представляла. Смотреть на сцену оказалось увлекательней, чем со сцены.

Вдруг среди бесчисленных рядов с пластмассовыми ушами Женя увидела знакомый силуэт, от одного вида которого ей вновь захотелось оторвать кусочек кожи возле ногтя на большом пальце правой руки. Что Она тут забыла? Принялась ногтем указательного за все еще грубоватую кожу на ребрышке большого, чувствуя, как в мягком становится шероховато и начинает понемногу отслаиваться.

– Вот же блин, – фыркнула Женя и, ускорив шаг, еще быстрее, точно наперегонки с полосочкой кожи и со стоящей на месте фигурой, бросилась к яркому певцу.

– Только бы она не успела, – заклинала она свои ноги, удивившись, насколько длинной может оказаться сцена. В её «Сверстнике» сцена определенно была поменьше, а шторы потоньше, хотя сейчас Женя уже ни в чем не была уверена. Ни в чем, кроме своего желания пожать мужичку усы! Ой, то есть руку. И попросить у него на память одну из тех сверкающих пуговиц. Ну а если не согласится отдать, оторвать, как еще мягкий, чуть-чуть подсохший заусенец, и убежать с ней. Хорошо, что с другой стороны сцены уже расцвела полынь и стрекотали кузнечики.

– Туда с ней и убегу! – определилась она. Ей даже показалось, что где-то там, среди полыни, выглядывал и дожидался ее тот самый морковный портфель, объединяющий полынь с кузнечиками, прямо как когда-то тогда, когда все в этом мире еще было объединено и не требовало объединения. Когда для этого объединения ей еще не требовались его песни.