– Он же умер, – передразнила ее гимназистка, театрально закатив глаза. – Все вы так размышляете, такие, как вы. Думаешь, ты одна такая? Они же умерли… что с того? – она опять театрально передразнила, поправив воротничок. – Отчего же тогда по-твоему в их голосах столько жизни? Даже такая, как ты, это почувствовала, верно? То ощущение… словно они с тобой и по первому твоему вызову, приходят к тебе и разделяют с тобой то, что ты хочешь разделить, да не с кем. Ни живые ни мертвые на заказ.

– Не знаю… – промычала Женя, глядя, как закат неторопливо забирает половину ее тела по ноги. – Я о таком не задумывалась…

– Конечно, не задумывалась. Тебе было некогда. Ты о себе думала. Ты просто обыкновенная эгоистка, – сказала девочка.

– Я? – опять в уголках начало собираться, и мышцы на лице напряглись. Указательным пальцем уже начала бороздить большой в поисках кусочка кожи, чтобы оторвать его. Уперлась в одубевшую, как мягкое дерево, поверхность, которая со стороны напоминала изрытое кратерами кутикул марсианское поле.

– Ты-ты, – равнодушно повторила девочка. – Теперь понимаешь?

Качнула головой, протирая пальцами там, где обидно.

– Продолжает из-за меня? – просопела Женя.

– Да, – девочка в воротничке провожала глазами что-то впереди. – Они привязаны к вам. Своими песнями, за которые вы постоянно хватаетесь и тяните их обратно, как за ниточки. Такое их музыкальное проклятие и ваш незаслуженный дар. Пока остается хотя бы один человек, который их слушает, они будут продолжать свое выступление. В концертном зале между жизнью и смертью. Музыкальное посмертие, которое они не могут покинуть из-за таких, как ты. Слабожизненных эгоистов, что заставляют мертвых заставлять себя жить, – она ткнула маленький палец Жене прямо в лоб. – Неужели в его песнях жизни больше, чем в тебе? Может, чем слушать его слова, найдешь свои собственные? Подумай об этом. Ты ведь до сих пор так и не ответила на тот вопрос, – улыбнулась она.

– Но… – попыталась что-то возразить Женя, но не успела.

– А теперь мне пора к Маме, – сказала девочка и, встав, неспешно пошла в стеклянное здание.

Женя не отважилась что-то сказать или пойти следом, сидела и не знала, что дальше.

Возле сверкающей двери девочка вдруг остановилась. Не оборачиваясь, она, пожав маленькими плечиками, с досадой вздохнула:

– Такие взрослые, а такие глупые. Не понимаю я их… – закрыла она за собой сверкающую дверь.

– Как же так? – оставшись одна между скамейкой и солнцем, заплакала Женя, оторвала очередной заусенец с мягкой коры. – Из-за меня? Он поет из-за меня? Какая же я…

А в голове столько вариантов.

Вытерев рукавом слезы, Женя сняла наушники и выключила говорящий плеер.

В тот вечер она шла домой в полной тишине. Ни ветра, ни кузнечиков, не гудящих шмелей. Ни даже песка в глаза. Закат над соснами напоминал о морковном портфеле, которого нет и никогда уже не будет. Ничего в этом мире больше не осталось, даже его голос покинул его. Молчал.

– Прости меня. Я не хотела, чтобы все так вышло. Я никогда-никогда больше не буду тебя слушать, – плакала и держала палец на затертой кнопке, за которой ее всегда ждала любимая песня жизни с того света.

– Больше тебе не придется петь из-за меня.

Закат опустился еще ниже, а в керамическую кружку с горячим кофе опустились два кубика со льдом. В тающей твердой воде показались воздушные иголочки, точь-в-точь как иголочки под ногами перед переходом к летним каникулам.

Одна вода слоилась и ускользала, становясь другой водой, для которой все равно только одна дорога. Женя жадно втянула не определившуюся с температурой жидкость и вернулась в свою комнатку без трубы за окном. Разводы на кофе – точно разводы от бензина на том переходе. Кузнечики, шероховатый песок на коленях и горькая полынь, не те, конечно, объединенные хозяйкой морковного портфеля, но и сами по себе какие-то объемные, выпуклые, что ли. Захотелось надеть потерянные наушники и немного прогуляться, пока солнце совсем не зашло. Вот и со второго кубика опали иголочки, и теперь о том, что они были, не свидетельствовало больше ничего, кроме прохлады на губах.

Вместе с кофе из кружки уходил и коралловый свет; настенные рыжие окошки одно за другим закрывались и гасли, возвращаясь в состояние обычных обоев. Вот и сверкающая пуговица покинула солнечный мир. Неунывающий усатый музыкант снял свой самый блестящий наряд, переодевшись в вечернюю пижаму, точно тоже готовился ко сну. Хотя песни его никогда не спали.

Женя больше не видела загадочной девочки с аккуратным воротничком, но слова её все эти годы не давали ей покоя. До сегодняшнего сна.

Каждый раз, включая плеер или открывая MP3-файл на компьютере, она начинала сомневаться. «А стоит ли? Имею ли я право обращаться к нему? Отвлекать? Что он чувствует, когда я включаю плеер? Сердится ли, раздражается? Верно, думает: «Опять она! Эта приставучая девчонка. Со своими проблемами». Наверняка, давно уже не хочет и никогда не хотел петь для меня. И лишь вздыхает, в очередной раз начиная старую песню», – но все равно включала для себя и все равно слушала, чтобы в чем-то себя убедить, чтобы объединить себя обратно, когда что-то разъединялось.

– Не имею права, тогда почему продолжаю? Это же так нечестно! Он всегда поддерживал меня, помогал мне, и никогда не отказывал, а я? Хороша благодарность! Какая же я жалкая. Ничего не даю взамен. Только беру. Неужели я его просто использую?

Представляла как он из года в год одиноко поет в своем концертном зале. Без цели, без выхода, без аплодисментов. Узник своих же песен, что стали для него тюрьмой.

Когда припев заканчивался, она отвечала себе:

– Да, использую. Эксплуатирую его голос. Живу за чужой счет и не стыдно! – а самой было еще как стыдно, и хотела даже отпустить, но не отпускала. Хотела сохранить его голос жизни, пускай даже с того света.

А еще было кое-что, что никак не укладывалось в ее голове. Почему-то Жене казалось, что он Старается. Каждый раз поет не хуже, чем в предыдущий, а то и еще лучше. – Так странно, – размышляла она. – Зачем так стараться, если тебя заставляют? Зачем так стараться из-за меня? Зачем стараться, если нет выхода?

«Это бессмысленно. Я бы не старалась».

Еще вчера, когда полынь еще не пахла маем 5 класса, она, сидя перед пузатеньким компьютером, снова задумалась и остановила курсор перед иконкой с его голосом.

– И, правда. Какая же я все-таки эгоистка, – произнесла Женя голосом той девочки. – До сих пор. До сих пор не даю ему покоя. Для себя. Похитила его душу для личного пользования. Для своих целей и своих ушей – стыдно перед морковной подругой.

«Я – воровка душ».

Посмотрела на энергичную душу, заключенную в плакате.

– Прости меня, – сказала вчера Женя. – Сегодня точно последний раз. Честно, честно. Сегодня в последний. А завтра… Завтра я перестану, – пообещала она плакату вчера и даже сама себе не поверила.

– И кого я обманываю? – нарушала обещание раз за разом, пока само слово «обещание» не обесценилось и не стало более пустым, чем то лето между пятым и шестым классом, когда даже кузнечики перестали петь, опустев внутри и потеряв вес своего голоса. Пообещала вчера и по доброй традиции готовилась нарушить сегодня.

Прямо сейчас.

И вот, посмотрев на плакат со звонким мужичком в вычурном жакете, в котором уже опустился закат, Женя включила самую известную его песню. Песню света с того света.

Слова жизни вновь наполнили ее жадные до жизни уши, но теперь уже не было стыдно.

Кое-что изменилось. Слова девочки, что все эти годы не давали покоя, так же, как некогда призрачный автомобиль, прошли. С сегодняшнего сна. Сна, с которым она проснулась и вспомнила об одном мае. Последнем мае пятого класса. Последнем мае, когда плавился асфальт.

Слушала и вспоминала выступление перед бардовыми шторами.

Выпила самую горечь, затаившуюся на дне кружки, и улыбнулась плакату.