– Дура ты, Анка… Баба, что перина: если долго не бьешь, одна в ней труха да пыль. Погоди маненько, дак я тебя поучу, – и двинулся с огорода, успев ловко выдернуть гнездо лука и пару перезревших огурцов, похожих на маленькие дыньки. И вдруг дождь свалился с неба, крупный, как жемчуга, сверкающий, шумный, с пузырями, и по огородной тропинке сразу поспешил пенистый ручей. Все забились в предбанник, очарованно смотрели в дверной проем на серебряный водопад, похожий на шелестящую штору. Потоки стекали с крыши мимо наших лиц, выбивая на порожке барабанные дроби. И случилось все при ясном небе, при солнышке, склонившемся на запад, из пушистого, почти прозрачного, похожего на овечью куделю облачка, в котором и с банный ковшик воды-то не наберется. Помнится, в июне грузные тучи бороздили над Жабками, почти задевая крыши, сколько молний полыхало по окоему, какие канонады раздавались с востока, – и ни капли не свалилось на голову.
Не так ли и настигает беда: чаще при спокойствии сердечном и семейном ладе, когда ниоткуда вроде бы не ждешь перетыки и козни. И вот свалится нежданно, норовя поставить на колени…
В предбаннике, увешанном шабалами, уставленном древними ларями и тем изжитым скарбом, что и пользовать уже нельзя, но и выкинуть жалко, было сумрачно, и в крохотное оконце, в одну щербатую шибку, похожую на вешнюю льдинку, едва пробивало светом. Я присел на старинный пружинный диван рядом с Татьяной, украдкой взглядывая на ее тонкий девичий профиль со вздернутым носом, вытаращенным круглым глазом, над которым трепетали жесткие, круто загнутые ресницы, на изгиб нежной, еще не закаржавевшей по-бабьи шеи, на вихрастый завиток пепельных волос, и томился тем, что не могу притронуться к ней, прислониться без тайного умысла, и хоть бы крохотным прикосновением обрадовать себя и насытить на время тоскующее естество. Но и этого случайного соседства было достаточно, хотелось продлить его на вечные времена; и оттого, что мне было так истомно, становилось еще грустнее. Я знал, что сочиняю любовь, что напрасно распаляю себя, травлю сердце, наполняя мысли иссушающими мечтаниями, что позволяю себе лишнее, почасту взглядывая искоса на Татьяну, что хожу по той грани дозволенного, откуда так легко свалиться в пропасть греха. Мы вроде бы случайно прикасались плечами, мое бедро чувствовало ее тело, моя внутренняя дрожь передавалась Татьяне, и потому так напряжено было ее лицо, отчужденно вскинутое к щелястому, задымленному потолку. Моя смута, наверное, передалась женщине, она вдруг вскрикнула, пресекаясь взволнованным голосом: «Ой, дождь-то летний всему рост и радость дает!» и выскочила под серебристые струи и сразу как бы задымилась, окуталась паром с головы до пят и на миг пропала в водяной кисее. И тут дождь так же резко иссяк, источился…
Не глядя ни на кого, чувствуя непонятное смущение, прихрамывая на левую ногу, я поплелся склизкой тропинкой, чувствуя чужие взгляды на своей спине. Дома со всклокоченной сырой бородою уселся у окна, прижался к потному стеклу, глядя на кладбище, принакрытое маревом, на лоснящийся от дождя, будто намазанный салом, тракторок, пускающий дымки, и боялся пропустить ту минуту, когда подойдет Зулус с дочерью, умостится на черное пружинистое сиденье, едва втиснувшись в узкую кабину, и «поковыляет» на высоких ребристых «калошах» на свою усадьбу.
Но Зулус появился один, дважды обошел «колесник», задумчиво поторчал у распахнутой дверцы, оглянулся в мою сторону и, увидев меня в окне, прощально взмахнул рукою, и я, словно застигнутый врасплох, тоже покачал ладонью, как маршал на параде, хотя вовсе и не думал завлекать Зулуса к себе. На улице парило, и казалось, что земля, раскалившись в полдень, медленно остывает, окутываясь прощальным пахучим дымом. Все ожило в природе, залоснилось, стрижи, будто выпущенные из пращи, вскинулись над ветлами, куда поднялась, испросохнув, вездесущая проказливая муха. И всякая травка, возгоржаясь собою и пыщась, будь то закоревший пружинистый каравайник иль будылье конского щавеля, широколистые, усыпанные прилипчивыми «собаками» чертополохи, иль полки крапивного племени, – все задышало в полную грудь, насылая на деревню сладимого духа, отчего скоро умиротворяется доверчивая русская душа…
Но коли я посигналил Зулусу, значит, мне хотелось зазвать его к себе в дом? Это чувство было столь смутно и в цепи нынешних событий так неотчетливо, что я и сам себе не мог бы дать объяснения. Наверное, я, как дознаватель, уже тайно включился в будний круг Зулуса и протоколировал каждый шаг, создавая иль домысливая логическую систему его жизни, в которой однажды случился сбой. Отчего именно за этим мужиком, в котором я пока не раскопал ничего странного иль особенно злодейского, из ряда вон выходящего, пошли в погоню горя? Может, покойная Грунюшка обозначила, сказав: «Феденька, допокой меня. Мне уже недолго осталось жить…» А может, виною какой-то пленный моджахед, взятый языком, которому разведчик Фёдор Горбачев сунул в штаны гранату и столкнул в реку со словами: «Иди с Богом…»
Ну это, дорогой Павел Петрович, ты уже присочиняешь в духе вездесущего ныне пацифизма, насылаемого на Русь бездомными телевизионными фарисеями, когда существо дела не касается их личного интереса. Не забыть, как они вопили в девяносто третьем, де: «Убей гадину!», т. е. убей всякого русского, что засел в Белом доме, чтобы защитить честь России. Но это же правда, – возразил я невидимому собеседнику… Уволенный по контузии капитан рассказывал, как они списывали со счетов коварных афганских лазутчиков, попавших в плен к разведчикам. До ближайшей гарнизонной тюрьмы километров сто, харчей и самим мало, за каждым камнем засада, а пленный все время норовит сбежать, и самое верное, говорит, в подобных обстоятельствах, когда моджахед запирается иль молит смерти во имя Аллаха, – пустить его в расход. А как?.. Это дело исполнителя и его натуры.
Любая война – это жестокая, часто бессмысленная игра, задуманная торгашами и штабистами, не нюхавшими пороха, и слабая человечья душа, угодившая как бы на распятие, в эту проказу, гниение жизни, в постоянную грязь и грубую простоту отношений, невольно дичая, окоростевая, чтобы вовсе не пропасть, не только принимает узаконенные стайные правила игры, но и хочет освежить, разбавить ее личным интересом, своими повадками, местью. В игре со смертью, когда она постоянно торчит в изголовье или гибельно дышит в ногах, присматривая за каждым движением, эти мужские забавы как бы вступают в спор со старухой с косою, устраивают ей поединок. Вот ты мне, де, такую козу устроила, а я надсмеюся и сделаю такой выверт, что ты от неожиданности скукожишься, слиняешь с лица и отступишь прочь.
Игра со смертью – обязательное условие во всякой необузданной войне, где во время боя отсутствуют даже крохотные нотки пацифизма. Там принцип: кто кого? Смерть не похоронишь навсегда, но ее можно обмануть, и на время она отстанет. Человек не из робкого десятка, что сам себе на уме, сознающий непобедимость смерти, все время невольно, не признаваясь себе в том, выстраивает всякие охранительные уловки, подкопы, дуэли, обходные маневры, капканы и те ловушки, чтобы смерть на время застряла, отступилась от солдатика, дозволила ему встречу с родными, с невестой, с благоверной, позволила наковать детишек, после состариться и угаснуть в своем дому под любовным доглядом родичей. Ведь пощади в бою врага, и он тебе выстрелит в спину, и все мечтания оборвутся навсегда.
Это, конечно, один оттенок войны из тысячи, ибо каждый характер не только приспосабливается к войне, но и устраивает ее под себя такого, какой он есть. Иному война, как тюрьма: век бы не ушел…
Казаки Степана Разина, истинно православные люди, отрезали у несчастных пленных кутают, высушивали их и носили для похвальбы на поясе, как погремушки. Американцы снимали скальпы с индейских голов, горцы отчекрыживали уши иль носы, тюрки отрезали головы. Мало убить, лишить жизни, но надо исполнить какой-то странный ритуал, мистический обряд, что не потухая живет в верующей душе христианина иль мусульманина. И вместе с тем, возвращаясь в лоно семьи, те же самые люди удивительно добры к жене и любят детей своих, покладисты и мягки к близким, словно бы сам быт вдруг перелицовывает их не внешне, но внутренне, меняет сердце и душу и саму кровь, полностью изгоняя загаженную войною требушину.
