Скрытые за зарослями, вышли из небытия мои волки и окружили жертву.

  Из осколков мороза сотворены их клыки.

  Белы глаза их.

  В них застыл обжигающий холодом огонь.

  Этот огонь живёт и в моих зрачках.

  Жертва попятилась, но обнаружила, что позади неё - обрыв. Она споткнулась, остановилась, но не закричала и сейчас. В её глазах я увидел экстаз, который ослеплял её и прожигал до нутра. Сейчас она была как никогда близка к пределу, на котором существую я, к той грани, что разделяет природу и личность. Повторяя моё движение, она воздела к небу свои тонкие ручонки, которые никогда не вынесут его тяжести.

  Она смотрела на меня вопросительно и благоговейно, как на наставника.

  Я расхохотался в полный голос.

  Дура дурой.

  - Взять её! - закричал я. - Ату, ребята! Ату!

  Волки набросились на жертву и сорвали с неё сначала одежду, затем - кожу, затем - плоть, оставив один оголённый нерв. Мир тут же вошёл с ним в острейший резонанс.

  Нерв трепетал и безмолвно вопил от тоски, восторга, злости, радости, боли, наслаждения, безумия, покоя, усталости, боли, страха, счастья, боли, боли, боли, одной только завуалированной боли, которая умело притворялась всем остальным.

  Я отозвал стаю и подошёл ближе.

  Нерв извивался, реагируя на всякое колебание воздуха.

  - Теперь ты почти бог, - сказал я. - Чувствуешь?

  Нерв не издал ни звука. Он не умел говорить.

  Жестом указательного пальца я вознёс его к небесам и бросил на потеху метели. Мои волки кинулись вдогон, обнажив клыки-иглы.

  Принеся жертву самому себе, я долго танцевал на краю обрыва. Свежая кровь ещё лилась с неба, крася в багрянец полоску заката. Полдень давно превратился в мертвенные сумерки. Я танцевал, царапая их ногтями, не в силах ни прерваться, ни освободиться.

  Я танцевал до самой ночи, но серебряный снег не сохранил моих следов.

  Оно и к лучшему, пожалуй.