Что же касается христианских имен одного и того же лица, то все они, как правило, были соотнесены друг с другом. О календарной близости двух мирских христианских имен мы уже упоминали выше, монашеское имя также присоединялось к ним далеко не случайным образом.

Приблизительно с середины XV в. на Руси стала доминировать тенденция, согласно которой иноческое имя подбиралось по созвучию к тому мирскому христианскому имени, которое постригаемый получил в крещении. На практике это соответствие чаще всего сводилось к совпадению начальных звуков крестильного и монашеского именования. В данном случае фактически не имело значения, одним или двумя христианскими именами человек обладал в миру — в расчет при таком подборе всегда бралось лишь то из них, что было у каждого — имя, данное в крещении. Таким образом, дядя царя Бориса, Дмитрий Годунов (ум. 1605), при постриге стал Дионисием, а дед царя Михаила Федоровича, Никита Романов — Нифонтом. С другой стороны, современник Годунова, которого царь заточил в Кожеозерском монастыре, князь Иван Васильевич Сицкий (ум. 1608) был «во иноцѣхъ Серий» именно потому, что «в крещенш имя его Софроий»[29], а князь Тимофей / Фотий Романович Трубецкой (отец уже упоминавшегося «одноименного» Дмитрия Трубецкого), приняв схиму, стал Феодоритом. В XVII в. знаменитый старообрядческий деятель, известный как Иван Неронов (ум. 1670), постригается с именем Григорий, «зане от святаго крещения Гавриил имя ему, Иоанн же прозвание» [Сапожникова & Сидаш & Кожурин, 2012: 45]. Такие люди, как Иван / Шигона Юрьевич Поджогин или Василий / Пестерь Исаков сын, вполне закономерно становятся в иночестве Ионой и Варлаамом [Шаблова, 2012: 126, л. 200об., 345, примеч. 37].

Правило это — коль скоро задействуется принцип подбора по созвучию монашеского имени к мирскому, то подбираться оно должно исключительно к имени крестильному — соблюдалось твердо и неотменно[30]. Собственно, таким образом и замыкалась связь между всеми тремя христианскими именами, которыми потенциально мог обладать один и тот же человек. В центре этой микросистемы располагалось имя крестильное: если человеку давалось еще одно христианское имя в миру, то оно чаще всего подбиралось к крестильному по календарю, а если в монашестве — то по созвучию.

Целостная матрица имен, допускающая присутствие четырех элементов, способна доставить современному исследователю немало хлопот. В самом деле, между несколькими именованиями одного и того же лица существовало своеобразное функциональное распределение, а потому все вместе и одновременно в источниках они представлены достаточно редко. Далеко не всегда упоминание конкретного имени снабжено прямым указанием на его статус, и если христианские имена отличить от нехристианских относительно легко, то остальные этапы реконструкции антропонимического досье — имеем ли мы дело, например, с крестильным именем, с монашеским или с публичным некрестильным — требуют определенных исследовательских усилий. Вдобавок ко всему, на XVI столетие приходится расцвет древнерусской полиномии (в особенности христианской двуименности), но в эту же пору проступают и первые признаки ее перестройки, ведущей к постепенному размыванию и угасанию.

В частности, примерно тогда же в правящей московской семье несколько меняется соотношение между двумя христианскими именами — крестильным и родовым, династическим. Если прежде, решившись дать ребенку два имени, родители крестили его тем из них, что выпадало ему по дню рождения, а в династической жизни именовали другим, традиционным для правителей, то в конце XV–XVI в. отпрыска великокняжеской или царской семьи крестят непосредственно именем династическим. Имя же, выпавшее по дате появления на свет, уже не имеет, в сущности, строго закрепленной функции, остается чем-то вроде «благочестивого придатка», факультативного дополнения в церковном обиходе [Литвина & Успенский, 2019; Литвина & Успенский, 2020: 32–33].

Так, если сына Дмитрия Донского, родившегося в конце XIV в., крестят по дню рождения Максимом, а в династической жизни зовут Андреем (Андрей Дмитриевич Можайский, ум. 1432), то веком позже будущего великого князя Василия / Гавриила III, несомненно, крестили Василием, тем самым именем, под которым он правил. Имя Гавриил, доставшееся ему по дню рождения, еще появляется в довольно широком круге источников, однако уже в следующем поколении упоминаемость подобных антропонимов, выпавших по дню рождения, заметно снизится. Их относительная редкость в источниках отражает общую тенденцию династической жизни — мирская христианская двуименность как таковая постепенно замещается простым почитанием тех святых, на память которых отпрыскам самодержца довелось родиться. Окончательно это произошло в XVII в., в династии Романовых, у которых с восшествием на престол христианской двуименности попросту не стало[31]. Существенно, однако, что ни в XVI, ни в XVII столетии за пределы правящих родов отмеченная тенденция как будто бы не распространяется: подданные Рюриковичей и Романовых отнюдь не отказываются от полноценной христианской двуименности и весьма активно используют возможность крестить младенца одним именем, а в публичной жизни называть другим. Иными словами, приходится учитывать, что матрица из четырех имен внутри династии и за ее пределами может быть устроена в это время несколько по-разному.

Сколько же потенциальных ячеек описанной выше матрицы были заполнены в антропонимическом досье Бориса Федоровича Годунова и как они заполнялись? Или, формулируя несколько иначе, сколько имен было у этого русского царя и каков был статус каждого из них?

Доподлинно известны и хорошо задокументированы два ономастических факта: царь всю жизнь прожил под именем Борис, а перед кончиной принял постриг и получил монашеское имя Боголеп.

В XVI в. Борис — это полноценное христианское имя с весьма своеобразной историей. Как известно, в церковный месяцеслов оно попало благодаря общерусскому прославлению собственных святых — князей, каждый из которых обладал двумя именами, Борис / Роман и Глеб / Давид. Первоначально они почитались под своими крестильными, привычными для церковного обихода именами (Роман и Давид), но очень быстро в этом культе закрепились их княжеские, языческие по происхождению имена. Соответственно, имя Борис на совершенно легитимных основаниях проникает в русские месяцесловы [Лосева, 2001: 330, 391] и на протяжении многих столетий весьма охотно дается в крещении. Небесным покровителем всех его обладателей был единственный святой с этим именем — русский князь Борис Владимирович, причисленный к лику мучеников. Поскольку борисоглебский культ предполагал совместное почитание двух братьев, то зачастую оказывалось, что нареченный в честь одного из них автоматически подпадал под патронат обоих.

Замечательно, что в подавляющем большинстве случаев человек, ставший в крещении Борисом, вовсе не нуждался во втором, публичном, христианском имени, потому что заступничество еще одного покровителя было ему в известном смысле уже обеспечено[32]. В русской религиозной практике, при всей ее склонности к совместному, парному почитанию сомучеников, трудно отыскать другой пример столь тесной сопряженности культа двух святых. Подобная сопряженность могла доходить до того, что раздельное изображение князей Бориса и Глеба считалось чуть ли не греховным — хотя такую точку зрения едва ли следует признать общепринятой, именно этот упрек недоброжелатели Годунова могли бросить его сторонникам, видя в отдельном почитании св. Бориса без св. Глеба неподобающую форму угождения нелегитимному правителю[33]. Существенно, впрочем, что подобная «ненужность» христианской двуименности для обладателей имени Борис или Глеб — это все же тенденция, а не закон: известны отдельные случаи, когда при публичном имени Борис все-таки давалось иное крестильное имя[34].