Еще более выразительным для нашей работы образом Юль до поры до времени не различает именины и день рождения Александра Меншикова (23 ноября, память св. Александра Невского, и 6 ноября, соответственно), одинаково и последовательно называя эти события Fodselsdag "день рождения" [Юль, 1900: 97, 260; Juel, 1893: 111, 305]. Лишь со временем, живя в России не один год, он начинает верно характеризовать 23 ноября (= 4 декабря по новому стилю) как именины (Nafnedag) князя [Юль, 1900: 265; Juel, 1893: 311], но относительно других лиц продолжает допускать все то же смешение понятий и путаницу. В определенном смысле долго проживший в России Юст Юль постепенно обучается правильно наклеивать ярлычки на наблюдаемые им события, но и здесь он преуспевает лишь в отдельных случаях, близких ему как очевидцу.

На подобном фоне заметно, что Генрих фон Логау по крайней мере предпринял некоторую попытку передать тот особый «именинный» смысл, который московиты вкладывали в царский праздник, отмечаемый 24 июля (= 3 августа), — он ясно указал, что то был Borisium, Борисов день, хотя и не нашел для него лучшего обозначения, чем привычное ему geburts tag.

Так или иначе, благодаря сочинению Тектандера и рукописи Логау все окончательно встает на свои места, и теперь у нас есть полная возможность убедиться, что день рождения Бориса Годунова — 2 августа по старому стилю, т. е. 12 августа по новому, — забыт несправедливо, поскольку при жизни царя он отмечался с неменьшим вниманием, чем царские именины. Сам ли Борис Годунов устанавливает этот обычай или он следует некой общей сложившейся традиции?

Ответ на этот вопрос отнюдь не так прост. В сознании современного образованного человека в России подспудно укоренилось представление, что празднование дня рождения являет собой чуть ли не инновацию ХХ в. или, по крайней мере, практику, принадлежащую Новому времени, нечто поздно позаимствованное из Западной Европы. На деле же мы видим иное — в средневековой Руси, во всяком случае, в элитарной среде, день появления человека на свет играл чрезвычайно важную роль и в имянаречении, и в культе личных патрональных святых, и в публичной жизни. В следующих главах нашего исследования нам представится немало возможностей в этом убедиться. Пока же отметим лишь один-два примера: законный наследник династии Рюриковичей, зять и предшественник Бориса на престоле, царь Федор Иванович, приурочивает свое венчание на царство именно к своему дню рождения (31 мая), а не, скажем, к именинам (8 июня), ждать до которых оставалось совсем недолго[19].

Не исключено, что и Годунов отмечал свой день рождения не только пиром, но и важными государственными делами. Во всяком случае, Жак Маржерет сообщает о том, что царь именно в свой день рождения пишет письмо опальному конкуренту Семену Бекбулатовичу (ум. 1616), обещая тому облегчение участи:

Когда тот [Семен Бекбулатович] был в ссылке, этот император Борис послал ему в день своего рождения (iour de sa nativite), день широко празднуемый по всей России, письмо, в котором обнадеживал его скорым прощением… [Маржерет, 2007: 82/155 [f. 30]].

Сходное известие есть и относительно сестры Бориса, Ирины, которая в бытность царицей, объявляла, согласно Джильсу Флетчеру, публичную амнистию преступникам в день своего рождения (byrth day)[20]. Однако говорить здесь о чем-либо определенно мы, к сожалению, никак не можем: в этих свидетельствах, в отличие от показаний Тектандера и Логау, дата отсутствует, а уверенности в том, что Флетчер и Маржерет правильно различают русские именины и день рождения, нет никакой.

Как бы то ни было, в последние годы в нашем распоряжении накапливается все больше данных, позволяющих говорить о том, что празднование дня рождения на Руси — это не усвоенный извне обычай, а достаточно старая местная практика, быть может, не менее значимая для русского средневекового обихода, чем древняя традиция празднования именин. И то, и другое безусловно нуждается в дальнейшем исследовании, однако оно выходит далеко за рамки нашего рассказа об именах и датах в жизни Бориса Федоровича Годунова.

Как звали царя Бориса? Вопрос этот — вопреки первому впечатлению — не является ни праздным, ни парадоксальным.

В предыдущей главе нам уже приходилось вскользь упоминать феномен светской христианской двуименности, когда у одного и того же человека в миру могло быть одновременно два имени из церковного календаря (Василий и Гавриил, Григорий и Харитон, Андрей и Максим, Василий и Потапий, Ирина и Домника, Мария и Евфросиния). До недавнего времени эта важная для средневековой Руси традиция крайне редко становилась предметом самостоятельного интереса исследователей. Разумеется, отдельные казусы фиксировались специалистами самых разных областей, историками, филологами и искусствоведами, однако эта фиксация порой сопровождалась всевозможными ошибками и неточностями в определении статуса различных именований человека: имя, полученное при крещении, но почти не употреблявшееся в официальных документах, принимали за монашеское; имя публичное, фигурирующее во множестве источников, безоговорочно признавали крестильным и т. д. и т. п.

Подобная путаница, в свою очередь, естественным образом вела к дальнейшим ошибкам генеалогического и просопографического свойства. Один обладатель двух христианских имен превращался под пером исследователя в двух самостоятельных персонажей — родных братьев или отца и сына, другому приписывались неосуществленные на деле поступки вроде иноческого пострига или принятия великой схимы, одна и та же женщина преобразовывалась в двух жен одного и того же лица, и, соответственно, для этих несуществующих персонажей реконструировались обстоятельства браков и кончин[21].

Перечисленные недоразумения легко возникают, когда исследователь не обращает внимания на тот факт, что в эту эпоху у мирянина может быть не одно христианское имя. Однако не к лучшим последствиям ведет и «синдром избытка» — убежденность в том, что некое дополнительное сокровенное именование, почерпнутое из церковного календаря, непременно было у каждого, или в том, что у кого-то в мирской жизни могло быть неограниченное количество христианских имен. Различные заблуждения такого рода распространялись в научной литературе не только на фигуры второстепенные, но и на тех, кто, казалось бы, всегда находился в центре исследовательского внимания. Исключением здесь не стали даже русские цари, а Борису Годунову суждено было сделаться своеобразным чемпионом в области антропонимических ошибок.

Теперь, когда мы, с одной стороны, располагаем более или менее системными представлениями об устройстве христианской полиномии в XVI в., и, с другой стороны, способны оценить всю важность этого явления для культурной истории целой эпохи, у нас, кажется, появляется шанс разобраться в его антропонимическом досье.

Каков же мог быть набор имен у человека, родившегося на Руси в XVI в. и скончавшегося в XVII столетии? Так или иначе, все разнообразие в области имянаречения в ту эпоху сводится, в сущности, к нескольким условным моделям, составляющим целостную систему.

Обязательным для всякого христианина был один антропоним — то имя из православного месяцеслова, которое он получал в крещении. Для многих людей оно и оставалось единственным на протяжении всей жизни, от рождения до смерти: им он пользовался во всех мыслимых ситуациях, домашних и публичных, церковных и светских. Так, из современников царя Бориса одноименными были, например, скончавшийся в 1607 г. князь и боярин Борис Петрович Татев и двое его сыновей, Федор (ум. 1630) и Петр (ум. 1617), или зять этих Татевых, знаменитый «спаситель отечества» Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, умерший в 1625 г.