Экзистенциальный кризис

Проработка сопротивлений ведёт к вселяющему ужас столкновению с экзистенциальной тревогой, и это незаметно направляет клиента к границе кризиса существования. Похоже, что это ночное путешествие, тёмная ночь души или столкновение с Пустотой в той или иной форме и с той или иной степенью выраженности возникает во многих, хотя и не всех, курсах терапии, с которыми я имел дело.

Экзистенциальный кризис — это встреча со смертью. Клиент почти всегда обнаруживает, как образы и импульсы смерти без приглашения возникают в сознании. Могут возникнуть мысли о самоубийстве, а иногда даже суицидальные действия. Реже на поверхность поднимаются убийственные импульсы, обычно направленные на родителей или родительские фигуры. Клиенту предстоит убийство-самоубийство. Это образное выражение лишь в том смысле, что клиент выживает физически, а также в форме базовой структуры характера. В то же время всем способам, которые клиент использовал, чтобы придать плотность существованию и миру, приходится умереть. Для человека, находящегося в этом доме смерти, — это лишь академическое различие, поскольку он ощущает себя находящимся на грани распада, а мир — на грани разрушения. Действительно, эго клиента, концепцию которого я определил на с. 28–29 и 174–175, умирает — по крайней мере как основание для ощущения персональной идентичности.

Я не буду пытаться подробно описать всё, что подводит человека к этому опасному перекрёстку, а также все многочисленные соображения, которые должен учитывать терапевт, оставаясь с клиентом в это время (см. [Bugental, 1965, ch. 10]). Вместо этого я обрисую репрезентативный и часто центральный элемент эволюции, ведущей к кризису и через него.

Как мы видели в главе 1, Карен Хорни [Horney, 1950] описала то, как многие, если не большинство людей развиваются и живут в терминах двух отчуждённых образов «я». Речь идёт об идеализированном образе и презираемом образе. Идеализированный образ — это тайное представление о том, каким выдающимся мог бы быть человек, если бы только он мог быть всем, что ощущается как глубинный потенциал. Это преувеличенное представление, опирающееся на реалистическое осознание того, какая значительная часть потенциала остаётся в целом незадействованной, растёт, невзирая ни на какие ограничения, вмешательства окружения, внутренние конфликты — невзирая ни на что, кроме самых привлекательных намёков на превосходство. С другой стороны, презираемый образ питается страхами того, каким человек может оказаться, если его разоблачат. Он развивается из всех больших и маленьких тайных обманов, неудач, а также импульсов к насилию и непристойности. Он не обращает внимания ни на какие оправдания, ни на какие утешительные сравнения, ни на какое усиление восприимчивости или способности к самонаправлению, нагнаиваясь и разрастаясь подобно ночному кошмару.

Мы обнаруживаем контраст двух этих отчуждённых образов с бытийностью клиента, с человеческими слабостями и сильными сторонами, с уязвимостью к воздействию обстоятельств, а также с настойчивостью и смелостью. Оба образа функционируют на уровнях, далёких от полной осознанности, и их работа затуманивает реалистическое осознание собственного действительного способа бытия в мире. Идеализированный образ — это картина совершенства, почти божественной силы и универсальной привлекательности, которая, являясь крайностью, часто лишает вкуса реальные достижения и препятствует попыткам достичь того, что действительно достижимо. Презираемый образ — это портрет самой мрачной мерзости, неисправимого зла, где любой намёк на заботу или ценность воспринимается как простое лицемерие, а любое ценное действие оказывается лишь случайностью. Из-за преувеличенности этого образа человек часто вовлекается в оргии ненависти к себе, проходит через периоды отсутствия всякой надежды и проявляет деструктивные импульсы в отношении самого себя и других.

По мере продвижения терапевтической работы и устранения слоёв сопротивлений раз за разом возникает часто болезненное осознание того, сколько энергии было потрачено на попытки достичь невозможного совершенства и скрыть преувеличенную низость или убежать от неё. Разным людям свойственны разные паттерны, однако часто именно идеализированный образ дольше всего остаётся сокровенной тайной, в то время как презираемый образ медленно и мучительно выносится на свет. В тревоге, в ожидании окончательного отвержения при каждом разоблачении, клиент раскрывает постыдные, вызывающие чувство вины мысли и действия, извращённые и непристойные импульсы, а также весь грустный и деструктивный багаж ненависти к себе. Часто сам процесс озвучивания всего этого оказывается целительным, однако терапевту следует быть осторожным с поспешными заверениями или кажущейся простотой того, что было открыто. До тех пор пока клиент глубоко не ощутит того, что осознал тяжесть и ложность поднятого на поверхность, этот жуткий груз не будет отброшен полностью.

У этого есть скрытая причина. Все детали мыслей, чувств, слов и действий, какими бы шокирующими они ни казались клиенту и — возможно, в меньшей степени — терапевту, — лишь поверхностные аспекты того, что кажется несравненно более отвратительным. Это предельное отвращение часто ощущается клиентом как нечто не поддающееся описанию, не имеющее определённых деталей. В самой глубине это принимает форму первичного чувства изначальной неприемлемости клиента, которую невозможно выразить словами или искупить. Лишь процесс внутреннего поиска, открытого разоблачения и невербального признания и принятия может облегчить боль этой раны.

В относительно прохладной книжной манере сложно передать то, насколько ужасно это убеждение в абсолютной никчёмности. Достаточно сказать, что люди, сталкивающиеся с ним в менее терапевтичных обстоятельствах, чем те, которые я пытаюсь описать, могут ощутить побуждение к ужасным, насильственным действиям, которые так смачно описывают наши СМИ и которые мы, сами того не желая, рассматриваем с такой одержимостью [Bugental, 1974]. Самоубийство часто бывает импульсом удержать контроль над тем, что кажется злом, которое невозможно победить иными способами и которое грозит вырваться из наших глубин. Таким образом, самоубийство может оказаться способом сохранить лучшее эго или уберечь других.

Подведём итог. В экзистенциальном кризисе клиент сталкивается с тем, что оба отчуждённых образа замещают бытие в собственной жизни, что каждый из них вытесняет непосредственные переживания и что, лишь отказавшись от них, можно вступить в саму жизнь — обнажённо и непосредственно. Однако такой отказ связан со страхом и болью разлуки. Наша нагота кажется и действительно является ужасно уязвимой, по-настоящему смертной. Обычно само «убийство» старого эго (с заключённым в нём идеализируемым и презираемым образами) происходит с переживанием своего рода взрыва. Клиент в совершенно реальном смысле должен потерять контроль хотя бы на короткое время, поскольку старые способы поддержания контроля связаны со старыми паттернами существования. Пока клиент по-настоящему их не отпустит, их нельзя будет заменить.

Контроль со стороны терапевта

Есть ещё одна важная часть этого выхода из-под контроля, которая с опытом начала казаться мне важной, но которую обычно упускают из виду в профессиональной литературе. Здесь я не буду описывать её подробно, однако я всё больше убеждаюсь в её необходимости. Мне кажется, что терапевт также на какой-то период должен отпустить контроль — по крайней мере отчасти или с некоторых сторон. Если клиент сознательно или бессознательно отпускает контроль, веря, что терапевт, находящийся на заднем плане, по-прежнему всё контролирует, то он всё ещё не сделал прыжок веры к новому способу бытия и лишь пытается перейти на другую сторону по мосту контроля терапевта. В общем, я убеждён, что самый ценный прыжок веры, на который способен человек, происходит тогда, когда он прыгает, зная лишь то, что в этот момент он прыгает, и не имея никакой гарантии того, что приземлится, и никакой надежды на потенциальное спасительное вмешательство со стороны терапевта.