31 января 2004 года в «Амурской правде» был опубликован очерк об А. Терентьеве «После Сталинграда я начал уважать немцев». Опускаю повествование написавшего очерк журналиста П. Кижаева. Позволю себе лишь процитировать прямую речь Андрея Григорьевича. Столько в ней человечности, лишь сильные духом люди могут так говорить о своих противниках.

«На Сталинградский фронт я прибыл сразу после окончания военного скороспелого училища. Открывались такие в войну для фронтовиков. Понятно, офицеров на фронте не хватало, особенно младших. Лейтенанты погибали часто.

Ситуация в моем полку после боев в Сталинграде сложилась непростая: полк понес немалые потери, да и техника пострадала – несколько боевых установок или сгорели, или оказались безнадежно искалеченными. Сам полк раздерган примерно на восемьдесят километров между двумя деревнями. А тут еще пленные…

Наша разведка ошиблась: в окружение попало не девяносто тысяч, как предполагали вначале, а триста тысяч вражеских солдат и офицеров. Наше командование не рассчитывало на такой «прилив» пленных, и, естественно, не могло обеспечить им кров над головой и маломальское питание. Какое! Своими ранеными землянки были забиты… Вот тогда я и насмотрелся на немцев, румын и итальянцев.

Представьте себе вереницу пленных, которая растянулась на семьдесят километров. Одетые (вернее сказать, «раздетые») в насквозь продуваемые шинелишки… У некоторых поверх сапог или ботинок сплетенные из соломы или веревочек боты. Наши конвоиры шли с опущенными вниз автоматами: все равно никто никуда не сбежит…

Были и такие моменты. Я сам их наблюдал. Когда пленные переходили овраги, внизу почти всегда оставалось несколько обессилевших солдат. На это конвоиры смотрели равнодушно. Да и что в таком случае они могли сделать?.. Тут я невольно испытал некоторое даже уважение к немцам: они не бросали своих обессилевших товарищей. Поднимали их и, поддерживая, упрямо шли туда, куда их вели конвоиры.

Зато румыны и итальянцы являли собой самое жалкое зрелище. Если падал кто-то из них, то недавний его же товарищ подбегал и сдергивал с него, еще живого, шинель и накидывал на себя. Сказывалось звериное правило войны: «Если товарищ упал – снимай с него шинель. Пока он живой, одежда теплая».

Юбилеи А. Г. Терентьева (75 лет) и О. К. Маслова (65). Слева направо:

Валерий Побережский, Олег Маслов, Алексей Воронков, Андрей Терентьев, Игорь Игнатенко, Галина Беляничева, Станислав Федотов, Борис Машук, Александр Бобошко. 1997 г.

После погрузки пленных в вагоны конвоиры рассказывали, что, когда в вагоне оказывалось хотя бы треть немцев, они выбрасывали наружу всех итальянцев и румын. Не хотели быть с ними вместе. Немцы считали их главными виновниками своего поражения. Румынские и итальянские части держали фланги, а по флангам наши и ударили…

Часть пленных, в основном итальянцев, оставили в Сталинграде убирать убитых. Гора трупов, как сейчас помню, возвышалась до второго этажа. Ко всему привыкшие сталинградцы проходили мимо трупов не задерживаясь. Для меня же это было страшное до жути зрелище. А я ведь был уже не мальчик! Повоевал. И всякое видел. Но здесь так и хотелось спросить пленных, обессиленных, обмороженных:

– Куда вас черт завел! Россия вам не Санта-Мария…»

Не думаю, что эта публикация в центральной областной газете явилась решающим фактором, повлиявшим на судьбу книги А. Терентьева. Она влилась еще одной каплей в чашу страданий – и переполнила ее. Поднапряглись чиновники и сделали то, что должны были сделать хотя бы двумя годами ранее, к 80-летию писателя. Книга в 2004 году наконец-то увидела свет. Тираж в 300 экземпляров едва ли удовлетворил широкий читательский спрос, но в библиотеки попал. Краткое вступление к ней написал известный русский писатель, побратавшийся с Терентьевым своей фронтовой молодостью.

«…Живет на Дальнем Востоке в таежной глухомани, возле им самим построенной гидростанции мой побратим по войне и литературе, очень порядочный человек, честно провоевавший и честно проработавший на советских стройках и не сломленный ни давним недугом, ни порядками нашего могучего прогресса в отечественной пестрой литературе. Живет и пишет, преодолевая фронтовое увечье, хвори, кои густо скапливаются к старости лет. Надо собрать в одну книгу все, что сделано им, добротно, достойно его характера и таланта, да и издать хорошим тиражом, в хорошем оформлении. Он заслужил это.

Виктор Астафьев».

Через два года Андрей Григорьевич Терентьев ушел из жизни. Случилось это 5 января, в лютую стужу. Иней густо опушил деревья и дома возле плотины построенной им гидростанции. Черная вода не давала нарастать льду и далеко вниз по течению несла свою силу, часть которой отдала людям в турбинах, сработанных золотыми руками Андрея Григорьевича и его товарищей. И мой компьютер, на котором я пишу эти строки, работает на электроэнергии Зейской ГЭС.

2012

Сравнительный анализ творчества Арсения Несмелова

и Ли Яньлина

Храм мировой поэзии строился долгими веками, его созидание не прекращается и по сей день – процесс этот бесконечен. И если развивать метафору, то поэтов всех времен и народов можно уподобить кирпичам в стенах этого храма: каждый лег на свое место, связанный воедино с другими волшебным раствором Поэзии, замешанным на словарях всех языков.

Вот почему невозможно представить ни русской, ни мировой поэзии без поэтов так называемого «русского рассеяния» – эмигрантов первой волны, как принято называть людей, по каким-либо причинам покинувших Россию после революции 1917 года и последовавшей за ней Гражданской войны. За свободу духа они заплатили самую высокую цену, имя которой – тоска по Родине. Покинуть Россию, чтобы понять корневую неразрывность с нею – только так можно определить их судьбу, горькую и зачастую трагическую. Не случайно лидер парижской части русской эмиграции Георгий Иванов в последний год своей жизни (1958) выдохнул прощальные строки:

…Кончаю земное хожденье по мукам,

Хожденье по мукам, что видел во сне —

С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.

Но я не забыл, что обещано мне

Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

В свое время великий Пушкин обронил пророческие строки о тех временах, «когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». Мучительно долго идет этот процесс, но – идет! И свидетельством тому все возрастающий интерес к поэтам русского зарубежья, в частности к литераторам, жившим и работавшим в Китае, где существовал исторический центр русской эмиграции в Харбине, а затем часть его переместилась во время японской оккупации в Шанхай. Со временем появились книги, рассказывающие читателям об особенностях творчества писателей того круга, сохранилось немало их произведений, как рассыпанных в периодических изданиях – газетах, журналах, альманахах, так и собранных воедино в их персональных книгах. Стали появляться переиздания, свободные от политических и иных наслоений, продиктованных требованиями государственного режима на различных этапах жизни таких великих стран, как Россия и Китай.

Лично мне близко творчество Арсения Несмелова (Арсения Ивановича Митропольского, 1889–1945), который, подобно Г. Иванову, тоже был лидером, только не парижской, а харбинской эмиграции.

Несмелов – один из очень немногих поэтов «русского Китая», чье творчество было относительно известно европейской эмиграции первой волны. Читатель, представлявший миллионную китайскую эмиграцию, стихи Несмелова хорошо знал и любил. В Европе Несмелова знали не по его сборникам, а по публикациям в «Воле России», «Современных записках» и «Русских записках», а также в «Вольной Сибири» (Прага) и по маленькой подборке в антологии «Якорь» (Париж, 1936). В Китае же у него была заслуженная репутация мэтра, первого поэта «русского Китая», где печатался он много и постоянно, участвовал в альманахах («Багульник» и «Врата»), в журналах («Рубеж» и «Понедельник») и во многих других периодических изданиях. Его стихи появлялись и в эмигрантских изданиях в США: в альманахе «Земля Колумба», чикагском журнале «Москва», альманахе «Ковчег», а посмертно и в лучшем эмигрантском журнале послевоенного времени – нью-йоркском «Новом журнале».