Стоял поздний вечер, как и в моем времени, но уже здесь – в одном из тех тихих крошечных кварталов Оснабрюка, где цветочники дежурят допоздна…
Это будто кончиками пальцев создаешь мелодию по клавишам. Цветочная тележка была усыпана тугими бутонами алых гвоздик. Елена стояла поодаль, выбирая лучший куст, а я с противоположного края пальцами едва касаясь цветков, будто желая возбудить в них что-то особенное, помимо запаха. Этот процесс длился мгновение, но увлек меня настолько, что я, признаться, возбудился рассматривая то её, то цветы попеременно, в моей голове зрели фантазии, особые фантазии. Я медленно наклонился к бутонам, нежно придерживая один из них и глубоко вдохнул их запах. В этот самый момент Елена медленно повернула голову в мою сторону, поймав мой взгляд, смущенно отвела свои глаза и тут же уже уверенно и с ласковой улыбкой посмотрела на меня снова снизу вверх. Я приблизился, протянул ей руку, назвал своё имя, но она почему-то вся насторожилась, поменялась в лице. Что-то напугало её внезапно, должно быть глаза стали янтарно-желтыми. Сиюминутная симпатия была разрушена. Она побежала сквозь толпу, и я слышал шуршание её тяжелого красного платья и цоканье ботильонов по брусчатке. Я продолжал слышать этот звук на расстоянии, ощущать запах, даже когда между нами возникла невозможно длинная дистанция. Всё моё нутро вновь обратилось в нерв. Я утопил свою ладонь в красноте букета. Затем спросил у цветочника, где живет девушка, которая только что выбирала гвоздики. И он показал направление. Купил я все же синие ирисы и, откуда-то зная короткий путь до её дома, вскоре оказался у парадного подъезда и замер в ожидании. Словно поглаживая, я успокаивал зверя в себе самом и мне почти удалось. Я видел, как она взволнованно продолжает бежать и когда, оказавшись дому, Елена увидела меня, вышла неловкая заминка. Она сделала вид, будто мы случайные знакомые, дежурно улыбнулась мне, взяла букет – всё очень быстро, точно, филигранно, мельком бросила взгляд в почтовый ящик… Мне оставалась стоять перед её дверью и смотреть вслед. Зверь вновь начинал скалить зубы, готовый броситься… Ещё мгновение и она скроется за порогом… Ситуацию спас какой-то нахал со второго этажа… Сильнейшее напряжение внезапно погасло. Оказывается, каждый вечер сосед Елены сверху имел обыкновение выливать из окна воду, которая отстоялась у него в котельной. Он окатил меня с ног до головы. Морозило, между тем. Я чувствовал неприятную влагу на теле, но ни моя незнакомка, ни я уже не могли сдержать смеха. Вот так я впервые очутился в её доме. Типичная комнатка послевоенного жителя, где всему своё место, потому что всего немного. Она засуетилась, прибираясь в передней и отыскивая в кладовке для меня пару тапок. А я стоял мокрый и шальной, улыбался тому, как неуклюже она пытается всему придать и без того существующий лоск. Внезапно перегорела лампочка и мы остались в кромешной темноте. Она что-то шептала на немецком, я не понимал. Несколько моих фраз по-русски, и она ответила очень тихо и ломано:
– Ребенок спать… тщише….
Я вспомнил рассказ Ганса о том, как ему приходилось отлучаться из дому, как жена оставалась одна с ребенком, подрабатывая учительницей. И я заглянул за занавеску, где стояла детская кроватка. Елена очень бережно поправляла одеяло на его крохотном тельце. А он отвечал ей невнятным бормотанием во сне. Должно быть год, не больше – решил я…
Занавеска передо мной затворилась. Елена протиснулась в кухню, чтобы отыскать свечи.
– Следовать просохнуть… вы заболеть…
Я улыбнулся ей в ответ, совершенно не возражая такому совету. И когда загорелась свеча в комнате, и когда вспыхнул старый камин – подобно стрекотанию тысячей крылышек, наступил покой. Такой покой, которого я никогда в жизни больше не испытывал. Мирное течение вечера, уводящее нас плавно в ночь, убаюкивающее, опьяняющее… время остановилось будто в моей крови. Я явственно ощутил, что отыскал свой дом, я понял, что прощён за все самое грешное и сотворенное, мне не следует больше бежать, изворачиваться, вводить в заблуждение. Я просто дома… И зверь мурлыкал у моих ног – спокойный и податливый…
Ирисы она поместила в алюминиевую вазу и протянула через всю комнату веревку. Мне пришлось снять всю мокрую одежду и обмотаться полотенцем. Я развешивал бельё и смолил сигарету, а она, словно крала мои очертания в полумраке, улыбаясь чему-то, то становясь вновь серьёзной. Я действовал, как искушенный любовник. Мне следовало признать – я возжелал эту женщину. Когда с бельем было покончено, Елена достала старые рисунки Ганса, которые он хранил со времен концлагерей. Из одного из них я сделал бумажный самолетик. Мы бесшумно резвились в этой комнате имитируя полет. И я держал игрушечное воздушное судно в своих руках, делая крутые виражи так, что Елена никак не могла дотянуться до фигурки. Внезапно, полотенце, которым я был обернут развязалось и опало на пол. Немного пристыженный я присел перед ней на одно колено, взял руку и стал целовать ладонь. Носом различия миллиард оттенков. Я целовал её пальцы, потом запястья. А затем я стал целовать её всю. Звучала в наших головах прелестно-простая музыка и я почти уверен, что одну и ту же мелодию мы слышали с ней вместе. Близость была камерной, в ворохе её одежды, моего влажного полотенца, прямо на ковре её комнаты. И так уж повелось, но соития для неё всегда были беззвучными – такова эпоха и обстоятельства, в которых они происходили. Но она улыбалась. Откинув назад голову, рассыпая свои длинные волосы по полу, улыбалась закрытыми глазами, иногда вздрагивала и всё сильнее впускала меня в себя, стараясь захватить целиком каждый дюйм страсти. Я уснул на её обнаженной груди совершенно по-мальчишески. А на утро светило солнце. И белый свет проникал ото всюду. Я лежал на полу, укрытый старым пледом и видел, как Елена кормит своего сына. А когда малыш уснул днём, я принимал ванну, и она сидела на краешке и штопала мою одежду. Мы смеялись, мы говорили на всех языках. Плескаясь пеной, увлекая в пену друг друга. Я испытывал восторг. Я был влюблен. Повержен собственным предрассудком никогда не влюбляться в людей, я влюбился в ту, которой никогда не существовало. Которая жила, во всяком случае почти целое столетие назад. Меня больше не смущала невероятность. А она не задавала вопросов о том, кто я и откуда, почему говорю на русском, и почему моя одежда так отличается от одежды всех остальных людей. Всё было логично и правильно. Я ни на минуту не задумался о Гансе, который мог появиться. Полагаю, что она тоже. Я лишь ощущал её тоску по любви. Той настоящей мужской любви, которой были лишены все женщины военных лет.
И вечером, уложив ребенка спать, мы устремились на крышу дома. Светила луна. Недавно выпавший снег хрустел под сапогами. Но было тепло и безветренно. У нас в руках была бутылка вина, мы танцевали по пологой поверхности, не боясь соскользнуть вниз, и смеялись, словно подростки. Я прикурил сигарету. И она подсела со мной рядом. Дым из моего рта перетекал в ее рот и, закашлявшись, она упала на спину, готовая к поцелую. И я целовал, пока вдруг в небо не взлетели крошечные искры салюта. На земле наступил мир. Он наступил наконец-то – большой и важный – разноцветными брызгами и грохотом он озарял ночное небо. Елена вначале обрадовалась, а потом начала истошно рыдать, пряча своё лицо в моё плечо, зарываясь в меня все глубже и глубже. И я испуганно, но крепко держал её в своих руках. А она не могла победить той истерики, которая копилась в ней все годы войны.
Я же вдруг вспомнил о том, что Ганс в этот самый момент собирает технику на пригородной ферме. Моё сердце вдруг неприятно саданула горечь предательства. Нечасто я испытывал это. Совсем не часто. Я почувствовал себя подлецом. Счастливым подлецом…
Меня разбудил Джошуа. Сообщил, что я проспал двое суток. Ещё сообщил о звонке Ганса. Я что-то невнятное ответил ему, взял в руки телефон, но набирать стал вовсе не старику. Мне необходимо было, во что бы до ни стало, дозвониться своему психоаналитику. Ситуация вышла из-под контроля. Я, кажется, сошёл с ума…
