Возвращаясь домой, я услышал знакомый голос сестры Ольги. Она шла мне навстречу.

— Ой, матерь родная! — говорила она нараспев, мешая русские слова с украинскими. — Та кого ж я бачу! Братушка!.. Я зараз в огородной бригаде, работа у нас сдельная. Сидим мы, отдыхаем. А тут Вася подкатил и кажеть: «Мамо, чего вы тут сидите… У нас гость!» Так я прихватила помидорчиков и побежала.

Она обняла меня. Руки у нее твердые, сильные. Фартук подоткнут, и в нем, как в сумке, бугрились помидоры… Раскрыла ставни, распахнула рамы. «Вот горе, вот горе, — бурчала она, вытирая стол мокрой тряпкой. — Такой домишко и стоит весь день с закрытыми окнами, истинно, как слепец». Вышла во двор, позвала кур и бросила им горсть зерна. В ведре что-то отнесла кабану.

— Как поживает Никита Савельевич? — спросил я.

— Ничего живет. — Она резала на тарелке помидоры. — Днюет и ночует на силосе. Корма в яму загружает… Садись, испробуй свеженьких помидорчиков… Никите что? А вот мне — беда, хоть разорвись на два двора. Дома у меня свое хозяйство. Оно тоже моих рук требует. И на огороде надо работать. Так и толкусь — то дома, то на колхозном огороде, то у Васеньки. — Вздохнула, поправила за ухом седые волосы. — Опустело Васино гнездо. Недавно смостили, а оно уже опустело… Никудышняя попалась Василию жинка. Просто и не жинка, а одно горе. Не хозяйка и лодырька порядочная. На ферме чужих коров доит исправно, премии получает, а свою подоить — ручки болят! Срамота! Обеспеченную жизнь бросила — разве это жена! — Ольга посмотрела на меня, ища в моих глазах сочувствия. — Скажи, какой дурень нынче убегает от своего счастья? Это вроде того, как если бы голодный убежал от сытной еды… Чего усмехаешься? Не может убежать, бо голод — це и не сват и не брат.

— Пример, сестра, неудачный… Ты не понимаешь того, что несчастье Анюты и Василия…

— Несчастье?! — перебила Ольга со злостью. — Свой дом имела? Имела, и какой дом — залюбуешься! Корову с телком от нас получила? Получила! Кабан в сажку сала набирает? Набирает, и к осени его можно осмалить. Разная птица двор заполонила? Заполонила! И это, братуха, ты называешь несчастьем? Да такое несчастье дай бог каждому!

— Ты так считаешь, а Анюта на жизнь смотрит…

— Смотрит, смотрит, а ничего не бачит! — перебила Ольга. — Опозорила моего сына на всю станицу. Да с Васенькой любой бабе жить бы да радоваться. Он и трудяга, каких в станице мало, и первый хозяин, и бережлив, и непьющий, и насчет чужих красоток не охотник… Ну, чего еще нужно? — Вздохнула, помолчала, вытирая заслезившиеся глаза. — Как-то я забрела до свахи. Соскучилась по внучке. Анисьи дома не было. Анюта сидела возле окна с книжкой. На меня и не посмотрела. Помолчала и я, поглядела дите — оно в кроватке лежало сонное. Пора бы и уходить, а я сижу. Я мать, под сердцем у меня сосет, и я завожу разговор о Василии. Она зыркнула на меня и отвечает: «Пусть он ко мне идет, а я к нему не вернусь». — «Так у него, — отвечаю, — своя домашность, хозяйство, хата, куда ж ему уходить?» — «Тогда, — говорит, — передайте своему сыну, что я в его хозяйстве рабыней быть не желаю…» Так и сказала — рабыней! Вот она, какая нынче молодежь. Чему их только и учат… Помню, раньше, до колхозов, бабе такое и в голову не могло явиться. Потому такое безобразие происходит, что и Анюта, и такие, как она, на свет божий заявились при колхозах. Допрежней жизни они не знают, а родители их сызмальства к своему добру не приохочивали…

— Твой-то Василий тоже родился при колхозах?

— Э! Не равняй… Я своего с малых лет не баловала и приучала не к книжкам, а к делу. Мой Василий жизню знает не хуже нас, пожилых… А вот ты побалакай с той грамотейкой. — И опять со вздохом: — Ох, боюсь я за Васю. Еще, не дай бог, разбалуется, бросит хозяйство. Он как-то намекал… Не могу, говорит, мамо, так жить… Скроюсь, каже, куда-нибудь от позора… Эх, казала Василю — не женись на Анюте, не калечь свою жизню. Вдовушка Клава, та, что на свадьбе у него свашкой была, и то лучше… Не послушал мать. Это хорошо, что я такая двужильная — тянусь на два двора. А ежели б меня не было? Как ему, бедняжке, выкручиваться? Это же погибель всему хозяйству. Сам он целыми днями за рулем, а дома всякая живность…

На станицу ложился летний, пахнущий дождем и степью, вечер. По улице пылило стадо. Корова рыжей масти короткими рогами слегка приподняла калитку и отворила ее. Видно, делала это она не первый раз. Следом за ней во двор вошел телок. Ольга взяла подойницу и ушла к корове. Подоила, вернулась в хату, налила в кувшин парного с розовой пеной молока и собралась уходить.

— Это вам с Васей, — сказала она, ставя кувшин на полочку. — Перед сном попьете. Остаток заберу, провею на сепараторе, а то к утру скиснет… Ну, побегу! Дома меня тоже корова ждет. Хоть разорвись! Вот так и мечусь как угорелая… Завтракать приходи до меня. Нажарю яичницы.

Василий вернулся, когда стемнело. Был он молчалив, грустен. Выпил кружку молока, закурил, сидя за столом. Затем походил по двору, убрал ведра, загнал в закут гусей, пересчитал их. Привязал корову, приласкал пса… Вернулся в хату, побрился.

— Ложись отдыхать, — сказал он, смочив лицо одеколоном. — Кровать свободная…

— А ты куда собираешься?

— К Анюте. — Шумно всосал воздух, встал, выпрямился. — Тянет, понимаешь… Не могу без нее. Пока за рулем — терпимо, не так она лезет в голову. А как останусь без дела, придет вечер — тоска грызет, свет не мил… Пойду! Может, в последний разок…

Вернулся Василий часа через два. Я еще не спал. Присел ко мне, сказал:

— И ты любишь перед сном читать? Читай! У нас свет хороший. Анюта, бывало, тоже читала. — Наклонился, понизил голос: — Хотел спросить… Как думаешь, осенью будет новый набор на целину?

— Что тебе вдруг пришло в голову?

— К черту эту житуху! Смоюсь из Усть-Невинской… Пропадай все пропадом! Не могу!

— Да был ли ты у Анюты?

— А то как же! Повидались…

— Говорили?

— Было дело.

— Что ж ты ей сказал?

— У меня разговор один… Просил вернуться.

— А она?

— Заладила свое: «Не тяни меня в кабалу. У меня, — говорит, — скоро экзамены…» — Нервно рассмеялся. — У нее экзамены, а у меня хозяйство гибнет… Вот тут и помири нас… Плелся до дому и раздумывал: кто тут прав, а кто виноват?

— И кто ж?

— Никто! Прикинешь с одной стороны — жить, как живут в городе, вольготнее. Отработал свое — и свободен. Отдыхай, книжку читай, подымай свою культурность. Домой придешь, и не надо тебе думать, а как там корова, птица, накормлены ли, напоены… С другой стороны примеряешь — как же обходиться без домашности? Хоть трудодень у нас и дорогой, а все ж таки без своего непривычно. И мы не горожане. Сидим на земле и землей должны пользоваться… Вот загвоздка! — И после длительного молчания: — Дядя, Анюта тебя уважает, я знаю. Потолкуй с ней, уравновесь ее. Уговори вернуться. Я согласен, чтобы она не работала на ферме. Пусть живет дома — за хозяйством смотрит и к экзаменам готовится.

Я пообещал Василию завтра же поговорить с Анютой.

Возле серых, стоявших в ряд башен гудел трактор и надрывно стонала силосорезка. Из дугообразной, высоко поднятой трубы поднимался зеленый фонтан. В кучах — свежая кукуруза. Между сочными листьями торчали недозрелые початки с нежными русыми чубчиками. В прожорливую пасть силосорезки кукурузу подавал Никита Кондраков. Увидев меня, он попросил какого-то парня подменить его, уступил ему место и подошел. Штаны на нем, рубашка испачканы зеленью, как у маляра.

— Василий был у меня! — громко сказал Никита, силясь заглушить железную песню машин. — И хвалился, что ты взялся их помирить!.. Не советую влезать в это дело!

— Почему?

— Разбитый горшок не склеишь… И я одобряю Анюту. Своей дорогой пошла, молодчина! А Василий живет чужим умом, прислушивается, что ему жужжит на ухо мать. Ты спроси у него, на кой черт ему обрастать хозяйством! Сам шофер, жинка грамотная, не баба, а золото… Берег бы не хозяйство, а Анюту…