Сегодня весь мiр заточен на второй вариант: меньше народу – больше кислороду. Для позолоченного миллиарда. В одеждах избранных.

(Любопытно и, возможно, не совсем приятно глазу: а как «позолоченные» будут выглядеть без своих одежд?)

Да что там книжки? Первые лица первой обоймы суперцивилизованных стран на весь мiр трубят о нехватке «кислорода». А что церемониться? Прошли времена, когда об этом громко (чтобы слышно было всем) не трубили.

В СССР вопили об этом – как истошные! – преимущественно на кухнях.

Сейчас можно всё. Мiр стал другим.

По Мэджору, «задача России в современном мире – обеспечение ресурсами Запада, а для этого ей достаточно 50 миллионов» руских аборигенов. Больше не надо.

По Тэтчер (той, что Железная Леди), «России за глаза хватит и 15 миллионов, чтобы обслуживать скважины и рудники…» Она лучше всех знает, что надо северным туземцам, а что – «позолоченным избранным». И чтобы всё было в шоколаде.

Думаешь, меня с перепоя занесло на повороте, в порыве супергуманистических откровений?..

«Да уж, – подумал я, – самое время включить диктофон, чтобы зафиксировать Борькин предновогодний спич».

Я не перебивал Левитина.

– А что Горбатый? – спросил он. – За что он отхватил Нобелевскую премию? Не за кровь, пот и слёзы, которые случились благодаря его «созидательной» деятельности и приближению всего мiра к демократии и свободе? За ЭТО.

– …

– И последнее. Из аннотации к труду Телушкина: «эта книга… может служить великолепным пособием для педагогов». Конец цитаты.

Я не перебивал Левитина.

– У матросов (педагогов) есть вопросы? – произнёс он. – Макс, ты ещё не созрел, чтобы стать «матросом» и передавать свои знания молодой поросли?..

Эх, Левитин-Левитин! Да, мне только и остаётся, как стать педагогом.

Тему первой «матросской» лекции можно обозначить так: «М. С. Горбачёв, апрель 1985 г.». И начать её с эпиграфа из «крылатых» речей генсека ЦК КПСС: «Говорю то, что думаю. Точно так же, когда обо мне говорят, что думают, а даже не думая, говорят. Почему же я, думая, не могу сказать?..» Увертюра в тональность. «Сильная» мысль.

В Алма-Ате (в той, в другой жизни) я уже состоялся как наблюдатель. Нейтральный такой – ни за красных, ни за белых! – созерцатель вечного столкновения двух сил: энтропии и регенерации. (Не состоялся бы – то и денег мне не платили за мои наблюдения в политике, в экономике.)

Другой вопрос: каким я был наблюдателем – слепым или зрячим?

– Наблюдатель! Ау! Где ты? – это я обращаюсь к самому себе. – Сегодня ты перестал наблюдать, что происходит вокруг.

Три тысячи (плюс-минус) человеческих особей (из категории особенных!) в капиталистической РФ живут кучеряво! И кучерявее не придумать: дворцы, яхты, самолёты…

Сегодня ты перестал наблюдать, что этих трёх тысяч обслуживают пятнадцать миллионов, которые живут не так кучеряво, но более-менее сносно.

Сегодня ты перестал наблюдать, что остальные шестьдесят миллионов (плюс-минус) – в бедности, а семьдесят (плюс-минус) – в нищете.

Сегодня ты перестал наблюдать, что всё нынче по понятиям, по демократическим: богатые – богатеют, бедные – беднеют, а нищие, вообще, избыточное население, они – лишние.

(Страсть как забавно беседовать с самим собой!)

На это я должен ответить:

– Зачем наблюдателю быть зрячим (или слепым), если сегодня он глухонемой?

Это в Алма-Ате мы что-то из себя представляли, когда была «цензура» и «несвобода».

Сегодня мы – ноль (без палочки), когда нет никакой «цензуры» и есть полная «свобода».

Выходит, что я созрел.

Боря прав: мне только и остаётся, как стать педагогом, срочно!

Телефонный аппарат, благодаря которому мы только что общались с Левитиным, стоял на полу, среди вороха разной макулатуры: газеты, журналы.

Я взял первое, что попалось на глаза. Это была «Советская Россия», номер от 15.09.1994 г., и прочитал: «Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения её народов в единое, крепкое, централизованное государство…»

Кто же автор этих «светлых» мыслей? Вот, нашёл: Генри Киссинджер.

Политика. Ваньсуй[13] политика!

Без политики никуда. Политика – на работе. Политика – дома. Политика – везде!

Я и существовал всегда где-то рядом с ней. Потому что наблюдал за всем происходящим в жизни (окрест себя) будто бы со стороны и в то же время не мог отделаться от ощущения, что и сам я внутри всех процессов. А как иначе? Вся пресса, ТВ, обслуживающие власть, были под бдительным партийным оком. Чиновники-коммунисты определяли нам и зарплаты, и размеры гонораров. И никуда от этого было не деться.

Выходит, политика меня и кормила.

– И вскормила! – зло добавлял отец. – А что ж теперь-то не кормит? Времена не те? Значит, лучше «плохая» КПСС, чем «хорошая» демократия?

Логика у отца была железной.

Политика перестала меня кормить.

Мне теперь не надо напрягаться, чтобы быть наблюдателем, как раньше. Хотел взлететь и взирать на всё с высоты, не замарав крылышек, – получи.

– За что боролись, на то и напоролись! – продолжал отец.

Я не сдержался и (как-то) сказал:

– По логике Цицерона, если нам в Алма-Ате (и до, и после разлома эпох) было хорошо, там и Отечество. С одной стороны, это можно воспринимать как утверждение. С другой стороны – со знаком вопроса. Как правильнее поступить?.. Подсказка к правильному ответу: у Ключевского есть такой «спорный» постулат: «Когда умный спорит с дураком, то получается спор двух дураков».

Я намеренно хотел запутать отца. И я добился своего.

Он задохнулся от переполнявших его противоречивых эмоций.

– Дурак! – ответил он разочарованно. – Извини, конечно, за прямоту.

Он мог бы не извиняться.

Я смотрел на него и завидовал ему. Как здорово, когда всё укладывается в простую схему: здесь – чёрное, а здесь – белое!

Во время одной из пикировок в качестве лирического отступления я предложил отцу покумекать над анекдотом о двух скелетах.

– О чём – о чём? – с вызовом переспросил отец, сделав вид, что не расслышал.

– О двух скелетах, – повторил я.

– Мели, Емеля, – твоя неделя, – скептически разрешил он.

– Встречаются два скелета, разговорились. Один спрашивает: «Ты в какое время жил?» Второй: «Да во времена Брежнева!» Первый: «А умер когда?» Второй: «Да в его же время. А ты в какое время жил?» Первый: «Во время перестройки!» Второй: «А когда умер?» Первый: «Да, я ещё живой!»

Реакции никакой – ни улыбки, ни реплики. После красноречивой паузы отец спросил:

– Сам придумал?

Я не успел и слова сказать.

– Понятно, – добавил он сухо.

А есть ещё другая аксиома, нецицероновская: там хорошо, где нас нет!

…что такое перестройка?

– А хрен её знает, – заковыристо отвечал Борька во времена «грандиозных» горбачёвских реформ. – Это вам надо газетки внимательнее почитать.

Газетки (самые «продвинутые»!) по отработанной методичке просвещали народ: если твои мысли не согласуются с идеями перестройки и демократии – значит, у тебя «совковое» мышление, и в этом корень всех проблем. Если ты не вписался в новую жизнь – значит, ты «совок»!

Слово «совок» превратилось в нечто такое, от чего шарахались, как от чумы. Кроме, разумеется, Левитина. Он предлагал:

– Хотите, я выйду на улицу и крикну: «Да, я – совок!» Хотите?

Никто и никак, помнится, не отреагировал на Борькин вызов. Это было опасно – во-первых. Это никак не согласовывалось с духом времени – во-вторых. Все почему-то из кожи вон лезли, чтобы их поступки и мысли согласовывались с духом времени.