— Да, это верно, — отзывается мама, и ее ответ относится скорее к одному из наших прошлых разговоров.

Мы много раз обсуждали и с мамой, и всей семьей непостижимую природу конфликтов из-за наследства, которые доходят до того, что люди перестают разговаривать друг с другом; мы размышляли над тем, как материальные вещи разрывают в клочья эмоциональные связи, подавляя воспоминания, и гены, и чувство общности.

Во время одного из подобных разговоров Олаф, как раз занятый разделом наследства, заметил, что все не так просто, что материальное порой выступает метафорой подавленных эмоций, ощущения того, что кому-то отдавали предпочтение, а с кем-то обходились несправедливо, и это зачастую выходит на поверхность только во время конфликтов из-за наследства. Не знаю, испытывал ли Олаф нечто сходное по отношению к своему младшему брату; думаю, нет. Он уступил дом в Италии по рыночной цене скорее потому, что не хотел его оставлять, и потому, что всегда чрезмерно и совершенно излишне заботится о брате; к тому же Олаф не хотел быть ему обязанным, особенно надолго. «Нам ведь хватает денег», — сказал он тогда и был прав, но сейчас я думаю, что и у его брата денег достаточно. И мне, как обычно, становится стыдно за этот приступ зависти: в нашей семье не принято уделять так много внимания материальным вещам, и уж тем более деньгам.

Я всегда была уверена, что когда наступит время делить наследство после мамы и папы, то Эллен, Хокон и я спокойно договоримся поделить все на три равные части, а то, что нельзя разделить, распределим честно, будем щедры друг с другом. Олаф иногда подначивает меня: «А что, если Хокон захочет получить домик в Лиллесанне?» — «Не захочет», — отвечаю я, зная, что так и есть. Хокону гораздо больше нравится бабушкин и дедушкин дом в Виндеггене. «Ну а вдруг», — не сдается Олаф. И тогда я объясняю, что мы все равно найдем решение, хотя понятно — нет никакой альтернативы, кроме как отдать домик мне; совершенно немыслимо, чтобы он достался Хокону или Эллен. И теперь, по мере того как мама и папа стареют, я еще отчетливее осознаю, что брат и сестра ни в коем случае не могут получить больше, чем я, и не должны.

— Мне так нравится наше путешествие, — неожиданно произносит мама, остановившись на пороге комнаты.

Мама стоит прямо передо мной, ее взгляд вдруг стал серьезным. Я улыбаюсь в ответ:

— Я очень рада. И мне тоже.

Мама протягивает руки и обнимает меня, мы совершенно одинакового роста, но ее тело намного мягче, полнее и теплее моего, и от этого мамины объятия всегда казались мне самыми нежными и утешающими на свете.

— Ты же никогда не умрешь? — шепчу я в ее волосы, растрогавшись.

Мы часто полушутя-полусерьезно задаем друг другу этот вопрос. Мама со смехом отпускает меня.

— Нет, не умру.

Мы разрешили детям поплавать перед сном в бассейне. Папа пошел с ними. Устроившись на террасе, я смотрю, как они играют, как веселится папа — ничуть не меньше Хедды и Агнара, и вспоминаю, как он всегда играл с нами, играл всерьез. Когда мы детьми приезжали на ферму к дедушке с бабушкой, то обязательно строили там целый поселок из брикетов обмолоченной соломы. Собирались все дети в округе, и заключался строгий уговор о правилах игры: как она будет проходить, где кухня, гостиная, спальня, кому быть конунгом, кому рабом, а кому разбойником. Как-то под вечер заглянул папа, и все подумали, что он пришел звать нас домой, но папа вдруг спросил, нельзя ли ему поиграть с нами. Я растерялась и одновременно очень гордилась им, а через несколько минут уже забыла, что это мой папа — так азартно он включился в игру, и никто никому нарочно не поддавался.

Выходит Хокон и садится рядом со мной. Я часто думаю о том, насколько разным было наше детство, и пытаюсь понять, как это сказалось на нас обоих. Вот с Эллен у нас все совпадает — одни и те же воспоминания, ассоциации, правила. Ау Хокона совсем другие ориентиры, он рос в иных условиях, почти в одиночестве, и уже в другую эпоху.

Мама, Эллен с Сименом и Олаф разговаривают на кухне, слов не разобрать, слышен лишь громкий смех Эллен. Вскоре она выходит на террасу с оливками, ветчиной и сыром на подносе и парой бутылок вина, ставит все это на стол и садится к нам. Следом появляется Симен и обнимает Эллен сзади, целуя ее в шею с каким-то хрюканьем. Обычно меня смущает их откровенно сексуальное поведение при нас, но сейчас мне все равно.

Олаф зовет детей, выразительно показывая на часы.

— Агнар, мы договаривались, — кричит он.

— Не слушайте его, — вмешивается папа, к великому удовольствию Агнара и Хедды.

Я оглядываюсь в поисках мамы, но не вижу ее на кухне.

— А где мама? — спрашиваю я.

— Она собиралась прилечь, — отвечает Олаф.

— Да нет, она пошла на прогулку, — возражает Хокон.

— Одна?

Мой вопрос звучит бессмысленно, поскольку все остальные здесь. Мной овладевает беспокойство, хотя это вполне в мамином характере — демонстративно найти себе другое занятие, когда все собрались провести время сообща.

Ответа не последовало; по-видимому, никто, кроме меня, и не волнуется, так что я тоже стараюсь не думать о маме. Последую совету Олафа: меньше переживать за других, не пытаться угадать ни их настроение, ни кто и какие эмоции испытывает в данную минуту. Это бесполезно, говорит Олаф, и он, разумеется, прав, но от этой привычки так трудно отказаться. Годами наблюдая за мамой, я изучила малейшие движения ее лица и по морщинке в уголке губ могу определить, расстроена она или смирилась с обстоятельствами, по движению маминых бровей замечаю, что она устала, а по ее взгляду понимаю, счастлива ли она. Мне порой приходит в голову, что, случись у мамы инсульт и утрать она речь, я оказалась бы единственной, кто сумел бы общаться с ней и понимать ее. Я так привыкла автоматически объяснять себе ее мимику, что, даже еще толком не успев увидеть маму, едва войдя в комнату, чувствую ее настроение.

Она возвращается спустя полчаса, когда я укладываю Хедду. Мама заглядывает пожелать спокойной ночи. Кажется, она плакала, и мне непросто сдержаться, чтобы не расспрашивать и не перебирать никаких догадок, и я стараюсь сконцентрироваться на Петсоне и его коте Финдусе, раз уж Хедда взяла именно эту книжку с собой на каникулы.

Утром меня будит непрерывное гудение цикад. Я вспоминаю, как Агнар объяснял нам, что этот характерный звук — вовсе не пение, а шум от трения крылышек на спинках самцов, которые стремятся привлечь своим треском самок. Я смотрю на Олафа. Он лежит на спине, заложив руки за голову, словно позируя. Поворачиваюсь к нему и кладу ладонь на его грудь, чтобы кончики моих пальцев коснулись тонкой кожи в ямке между ключицами, которая дрожит с каждым ударом пульса. Ритм сердца и дыхания неизменно отзывается во мне ощущением надежной защиты.

Олаф не проснулся от моего прикосновения. Может, все-таки разбудить его, чтобы мы могли заняться сексом, пока не проснулась Хедда? Так я представляла себе это в Осло, мечтая о неторопливом утре с прекрасной погодой, мягким ветерком и бликами солнца, которое прорезается сквозь белые занавески. И чтобы были только Олаф и я. Но тут я вспоминаю о маме с папой и о том, что папе сегодня семьдесят. Я слегка целую Олафа в шею, он просыпается, встряхивает затекшую руку, обнимает меня и притягивает к себе.

— Хотела разбудить тебя, чтобы мы могли поразвлечься, но вспомнила, что сегодня папин день рождения.

Олаф раскрывает глаза, смотрит на меня и смеется:

— Так ты меня разбудила, чтобы это сказать?

Киваю, улыбаюсь. Прошло немало лет, прежде чем я все-таки смогла заниматься сексом с Олафом, когда мама и папа рядом с нами, в том же доме или гостинице, даже если их номер очень далеко от нашего. Ощущение присутствия родителей неизменно, сколько бы метров бетона и кирпичей нас ни разделяли. После того как мы стали жить с Олафом, я далеко не сразу решилась провести лето в одном домике с родителями. Но мне по-прежнему неудобно, я не могу расслабиться и перестать думать о них. И хуже всего то, что они наверняка думают, что мы занимаемся сексом. Олаф не понимает этого: мы ведь взрослые люди, женатые, у нас уже двое детей. Я не могу объяснить ему, но то, что родители могут так обо мне думать, кажется каким-то непрошеным вторжением в нашу жизнь.