— У Хедды для вас кое-что приготовлено, — объявляет Лив, входя в гостиную из кухни; вытирая руки о передник, она оглядывает всех и особенно долго смотрит на меня. — Она очень-очень ждала, когда можно будет вручить подарки, уточняю для всех на всякий случай.
Я едва сдерживаю улыбку.
— Хедда, — зовет Лив.
Со второго этажа по лестнице спускается Хедда в синем платье Эльзы из «Холодного сердца» и раздает нам сложенные листки бумаги, на которых кто-то надписал наши имена. На моем листке Хедда нарисовала длинную красную линию с завитком на конце. Внутри посередине расположена еще пара каракулей синего и черного цвета и рождественская наклейка. У мамы с папой одна открытка на двоих, и они пытаются превзойти друг друга, описывая Хедде, какие фантастические каракули им достались — это, должно быть, ниссе, или олень, или, может, елка? Хедда улыбается, мотая головой.
— Это камень, — удовлетворенно поясняет она.
— Камень?! — хором восклицают мама с папой с одинаковым восторгом.
Внезапно они умолкают, стараясь не смотреть друг на друга, точно смущенные общей эмоцией — может быть, она на минуту напомнила им обо всем, что их по-прежнему связывает, о годах, проведенных вместе, об опыте и воспоминаниях, которые хранят их тела; несомненно, все это отзывается в них по многу раз в день, даже если они и не думают о прошлом или не отдают себе отчета.
— А это тоже камень? — спрашиваю я Хедду, опустившись перед ней на корточки и ткнув пальцем в синие каракули, чтобы заполнить вдруг наступившую тишину.
Хедда мотает головой и робко смеется, она пока слишком маленькая, чтобы почувствовать разочарование или обидеться, что никто не понимает нарисованное; она попросту довольна тем, что ее карандашные черточки, в которых нет даже попытки подражать реальности, теперь превратились в игру-угадайку. Она все еще не доверяет мне и, не решаясь приблизиться, держится настороже, совсем иначе, чем с другими.
— По-моему, это похоже на папу, правда? — говорю я, не глядя на Олафа; я смотрю только на Хедду.
— Вот голова, а этот большой кружок — живот, — продолжаю я, показывая на самую крупную закорючку.
Хедда хохочет, догадавшись, что я шучу, она чувствует себя увереннее, подходит ближе, и пока она смеется, я чувствую на своем лице ее дыхание. Мне хочется прижать к себе ее маленькое тело, так, чтобы она обхватила меня ручками за шею.
— Пора к столу, — приглашает Лив.
— Это очень вкусно, — говорит мама, пока мы едим рагу из оленины, приготовленное Лив. — Ты что-то туда добавляла?
«Что-то» подразумевает то, чего не было в мамином рецепте, который она унаследовала от бабушки.
— Несколько звездочек аниса в бульон, — отвечает Лив, и мама одобрительно кивает.
— Вообще-то, вкусно и без них, мне просто подруга посоветовала, — тут же поправляется Лив извиняющимся тоном.
— А мне кажется, так даже лучше, — вставляю я и с улыбкой смотрю на маму.
— Да-да, я и говорю, что очень вкусно, — повторяет она.
— Замечательно, — подводит итог папа, чтобы остановить растущее напряжение. — Еще и масло из Квитесейда.
Папа обильно смазывает кусочек крекера.
— Не увлекайся маслом, Сверре, — произносит мама, и я вижу, что она в ту же секунду осознает, что сказала так по привычке, у нее снова растерянный взгляд, как несколько минут назад, когда они заговорили хором; мама обезоруживающе смеется. — Потому что у тебя наверняка и теперь высоковатое давление?
На мгновение папа кажется раздраженным, его лицо пересекает нетерпеливая складка, он словно хочет сказать что-то в ответ, но тут же останавливается и поворачивается к Агнару:
— Тебе попадались новые покемоны?
— Я бросил. Надоело, — отвечает Агнар.
Папа сникает, и мне становится его жалко, он выглядит совсем одиноким.
Лив смотрит в свою тарелку. Хокон — в окно. Олаф через равные промежутки времени устремляет взгляд на Лив. Я пытаюсь угадать, все ли за столом чувствуют то же, что и я, — что кому-то надо разбить эту гладкую поверхность; пожалуй, только Олаф и Хедда не замечают общего настроения.
— Да, кстати, у меня есть новость, — наконец произносит папа. — С января я окончательно выхожу на пенсию.
Я надеюсь, что это папино собственное решение и он поступает так не для мамы или чтобы спасти их брак, когда она уже сделала шаг вперед.
— Поздравляю, — с полувопросительной интонацией говорит Олаф. — Чем теперь будешь заниматься?
«Без конфронтации. Разрядка», — пишу я Симену под столом во время десерта. «Не стану ничего говорить, если другие тоже будут молчать», — пообещала я ему перед отъездом. «Но чего ты от них ждешь?» — спросил Симен. Я не ответила. Не знаю, что именно им нужно сказать, просто кто-то должен найти слова и пробить оболочку того мнимого существования, из которого я не могу выбраться. «Об этом надо разговаривать, ведь на дне лежит так много невысказанного, не то что у нас?» — продолжила я, руководствуясь другими мотивами. Симен кивнул, не улавливая намека: «Конечно, будет лучше, если начнет кто-нибудь другой, ты не должна постоянно брать инициативу на себя. И потом, если ты будешь молчать, придется заговорить кому-то из них». Тут он ошибся: казалось, никто из остальных не испытывал потребности говорить о чем-нибудь, кроме самого очевидного; все поводы для конфликта гасились прежде, чем их успевали облечь в слова. Не будь это моя собственная семья, я с восхищением наблюдала бы за их скрытым взаимодействием, за тем, как каждый старается сгладить шероховатость или защитить другого, который, в свою очередь, делает то же самое во время следующей напряженной паузы, и так по кругу — все принимали помощь и помогали друг другу, все было на равных, и никто не смог бы пожаловаться, что с ним не считались или обошлись несправедливо.
Ни папа, ни мама не хотят уходить первыми, дав другому возможность побыть наедине с детьми и внуками. Возможно, это заметно только мне, но сейчас они ведут себя друг с другом иначе, чем когда объявили о разводе. Не знаю, о чем они договорились, чего ждут, на что надеются, о каком взаимодействии так уверенно говорила тогда мама — ну разве что они могут при случае вместе посидеть с Агнаром и Хеддой.
В конце концов первым встает Хокон, его ждут в другом месте. Раньше мы бы набросились на него с расспросами, с кем же он встречается, а теперь никто не решается дразнить его — атмосфера настолько накалена, что не выдержит малейшего промаха, если, к примеру, Хокон рассердится или даже хотя бы сделает вид, что рассердился. Он смотрит на папу, тот тоже встает и прощается со всеми, явно собираясь отвезти Хокона, куда тому будет нужно. Мама с облегчением сообщает, что и ей надо домой, пора спать. Мы с Лив одновременно смотрим на часы: сейчас девять.
— Как ты думаешь, она поехала встречаться с ним? — спрашивает Лив.
Укутавшись в пледы, мы сидим на ступеньках лестницы, которая спускается в сад за домом. Мы прихватили недопитую бутылку вина. Курим. Левой рукой Лив теребит ухо, то и дело проводя указательным пальцем сверху вниз вдоль изгиба раковины к мочке, в точности как папа, когда читает или решает судоку; в другой руке у нее сигарета. Я не курила уже больше года, голова сразу начинает кружиться. Лив достает пепельницу, спрятанную за цветочным горшком, и, судя по содержимому, за последнее время она выкурила по меньшей мере пятьдесят штук, окурки еще оранжевые и свежие.
Я делаю вид, что не заметила. Мы с Лив сидим на ступеньках, как наверняка бывало уже тысячу раз, и все же теперь эта ситуация кажется абсолютно новой, важной и хрупкой.
— Не исключено, — отвечаю я, глядя на Лив, чтобы уловить ее реакцию, но даже если это и огорчает ее по-прежнему, ей удалось взять себя в руки, и теперь она выглядит спокойной. — Странно как-то, что мама рассказала про этого Мортена только Хокону, правда? Может, она рассчитывала, что он передаст нам и тогда ей самой уже не придется, или, наоборот, хотела это скрыть?
