Реакция Агнара совпала с моей. Может быть, самое худшее — это изменения сами по себе; я всегда ненавидела ситуации, которые возникают непредсказуемо. Олаф утверждает, что я слишком зависима от контроля. Мне необходимо все предусмотреть, подготовиться, и малейшее отклонение от плана выбивает меня из колеи.
Традиций и ощущения надежности жизни, связанного с неизменным расписанием и привычками, больше нет. Например, по воскресеньям в семь часов мы все вместе ужинали у мамы с папой, и так было всегда. И даже если мне не удавалось приехать, я точно знала, что остальные, как обычно, сидят за столом, и в самой мысли было нечто успокаивающее. «Мы обязательно будем ужинать вместе, — написала мама через несколько дней после возвращения из Италии. — Но сейчас нужно сделать перерыв и подумать, как это лучше устроить.
«Ты принимаешь все чересчур близко к сердцу, — говорил мне Олаф в начале лета, еще до того, как между нами возникла трещина. — Это слишком сильно воздействует на тебя, а ведь у тебя есть своя жизнь, у нас есть наша жизнь, Лив. И моя жизнь — это ты, если ты не против». Он всегда говорил так, когда хотел подбодрить меня. Но ощущение катастрофы накрыло меня с головой, и она, безусловно, была моей личной. Жизнь начала расползаться, как джемпер, который мама связала мне много лет назад, — дырка на спине лишь увеличивалась в размерах после моих попыток связать и закрепить распустившиеся нитки. И хотя я старалась мыслить рационально, о чем просил меня Олаф, ухватиться было не за что. Мама и папа, вне зависимости от чего бы то ни было, представляли собой самое надежное, что есть в моей жизни, страховочную сетку безопасности, которая непременно спасет меня, если упаду.
«Ты так зависишь от них потому, что никогда не пробовала быть одной», — сказала мне Эллен, когда мы как-то поссорились с Олафом в самом начале наших отношений. Мы сидели на диване в ее старой квартире. Сначала я, не раздумывая, поехала к маме с папой, но их не было дома, и тогда я без предупреждения заявилась к Эллен; меня колотило от мысли, что Олаф может уехать работать в Германию. Эллен была немного разочарована, когда поняла, что я не сразу приехала к ней, и долго внушала мне, что мне не нужно бежать домой к родителям с любой мелкой проблемой. «Это не мелкая проблема», — возразила я. «Неважно, — произнесла Эллен. — Тебе нужно перестать зависеть от них. Вы встретились примерно через три минуты после того, как ты переехала от родителей, так что Олаф фактически заменил тебе маму с папой. У тебя нет внутреннего ощущения безопасности и уверенности», — прибавила она с невыносимым самодовольством, и я решила, что все ее советы — попытка самоутвердиться и защитить собственные жизненные принципы.
В последнее время я стала задумываться о том, что Эллен, возможно, права. И развод родителей так сказывается на мне потому, что у меня нет внутреннего чувства безопасности, как это по-прежнему называет Эллен. Я цепляюсь за тех, кто рядом со мной. Но мне никогда и не хотелось быть одной, независимой, мне всегда казалось важным ощущать себя связанной с другими, приспосабливаться к ним, быть частью чего-то большего, общности. Одинокое существование Эллен никогда не прельщало меня, представлялось непонятным и ненадежным; я радовалась, что мне удалось этого избежать. Когда в двадцать лет Эллен говорила мне, что я многое упускаю, мне думалось, она имеет в виду вечеринки, флирт, свободу. Мне никогда не приходило в голову, что, вероятно, я прохожу мимо чего-то более фундаментального, того, что пребывает — или должно быть — во мне самой.
«Все исследования показывают, что средний ребенок — наиболее самостоятельный, а старший — самый умный», — заметил Хокон много лет назад, прочитав какую-то статью о различиях между старшими и младшими детьми в семье. Кажется, это было за воскресным ужином; во всяком случае, я помню, как удовлетворенно кивнула Эллен по другую сторону стола. «И все характерные различия между старшим ребенком, средним и младшим возникают оттого, что родители обращаются с ними по-разному», — продолжал Хокон. «Естественно, по-разному, — вставила мама, — ведь и дети все разные». — «Курица или яйцо», — добавил Хокон. Позже выяснилось, что результаты исследования оказались менее однозначными, чем следовало из эффектного пересказа Хокона, но, несмотря на это, я до сих пор убеждена: если, по словам Эллен, мне и не хватает независимости, которая свойственна ей, то именно потому, что я самая старшая. «Нет, все должно быть наоборот», — не согласился со мной Олаф, когда я поведала ему эту теорию. Олаф тоже старший из братьев. «Самые успешные люди в мире — это старшие дети, — сказал он. — Это лидеры в своих областях, как совершенно ясно указано в исследовании». — «Но и лидер зависит от остальных, иначе он не справится», — заметила я. «Это женская логика», — засмеялся Олаф, на всякий случай подняв руки вверх, словно его могла услышать Эллен.
В любом случае я всегда была более ответственной, чем Эллен или Хокон. Легко им оставаться независимыми и поступать как заблагорассудится, когда я уже проложила для них дорогу. Мама с папой неизменно ожидали от меня большего, чем от них. К примеру, мне ясно дали понять, что я должна приступить к высшему образованию сразу после окончания школы, а вот Эллен всего через два года поехала в Америку, «чтобы определиться, к чему ее тянет», — и никто особо не возражал, а Хокон начинал учиться по меньшей мере по трем специальностям, через пару семестров бросал, слонялся без дела целую вечность и все это время продолжал жить дома.
«В любом случае именно старший ребенок испытывает наибольшее давление, это бесспорно так», — сказала я тогда Олафу. «Многое зависит от того, как он поведет себя в этой ситуации», — ответил Олаф, и я не стала продолжать разговор, будучи уверенной, что это сыграло свою роль, а недостаток самостоятельности — одна из черт той личности, которую сформировали для меня мама и папа.
Теперь уже не важно, кто виноват. Все равно кругом полный кошмар, чувство безопасности испарилось, я теряю контроль во всех областях своей жизни и не могу прийти в себя.
Закрыв за собой дверь дома родителей, я раздумываю, не побежать ли к Эллен. Она недавно купила квартиру в Санкт-Хансхаугене, но по тем же причинам, которые не позволяют мне позвонить ей, я не могу и заглянуть просто так. Эллен самая конфликтная из нас, не считая мамы; она ничего не оставляет сокрытым, ей необходимо все извлечь наружу и высказать прямо, «мы должны найти в себе силы обсудить это», как она говорит. И вот теперь Эллен не требует поговорить об этой новой и тревожной ситуации, не звонит, не спорит со мной насчет мамы с папой, не приходит, чтобы задавать вопросы, плакать, ругать, высмеивать. Это ее роль, и я не готова взять инициативу на себя. Вместе с тем отсутствие Эллен было и облегчением: я избавилась от необходимости реагировать на новую реальность. Но теперь прошло слишком много времени, и я уже опасаюсь за наши с Эллен отношения, за ту дружбу и близость, которые казались мне само собой разумеющимися. Даже когда я безумно ненавидела ее в подростковом возрасте, мы все равно были тесно связаны: мы сестры и всегда будем держаться друг друга, разве может быть иначе.
И я бегу домой. Открываю дверь — все ключи, в том числе от дома в Тосене, висят у меня на одной связке, и я отличаю их на ощупь, знаю, к какому замку подходит каждая бородка. В начальной школе я носила ключ от дома на шнурке на шее, Эллен никогда не доверяли такого ответственного дела, и точно так же я сама никогда не доверила бы этого Агнару, это лучше и для него, и для меня, и для других родителей. В прихожей я снимаю со связки ключ от Тосена и кладу его в ящик комода.
— Привет, — раздается сзади голос Олафа, и я оборачиваюсь.
Он стоит, прислонившись к кухонному косяку и скрестив ноги; по-видимому, он ждет уже некоторое время.
— Привет, — отвечаю я.
— Была на пробежке?
— Да, а еще я заскочила в дом в Тосене, — отвечаю я как ни в чем не бывало, надеясь, что Олаф прореагирует.
