Можно было только принять все как есть. Просто плыть по течению.

Размышляя, я отвлекся от дороги и жестко тряхнул своих пассажиров на одной из выбоин.

– Прошу прощения.

Но никто мне не ответил, а Завьялов спокойно продолжал:

– Неизвестно, где проходит граница между объектами, подчиняющимися квантовой механике и объектами, подчиняющимися классической механике. Я думаю, что нигде. И здесь уже мы подходим к многомировой интерпретации Вселенной. Про мысленный эксперимент Шредингера знаете?

– Про кота, что ли?

– Понятно. Я напомню. Представим непроницаемый для внешнего наблюдения ящик, в котором сидит кот. В ящике есть отделение, в котором располагается радиоактивное вещество, совсем крупинка, почти не излучает, и датчик электронов. Если электрон, вылетающий при радиоактивном распаде, попадает в датчик, то специальная машина травит кота ядом. Но распад вещества – это статистическая, вероятностная функция. И мы, наблюдая ящик со стороны, через секунду можем говорить, что кот почти наверняка жив, а через три часа – что почти наверняка мертв. То есть для нас он одновременно и мертв, и жив, что абсурдно.

– Но на самом деле либо, либо.

– Да. И вот здесь вступает в дело многомировая интерпретация. Она говорит о том, что когда вы откроете ящик, то произойдет расщепление Вселенной. В одной из них кот будет жив, в другой мертв. И они будут существовать параллельно друг другу, пересекаясь и соприкасаясь… по большей части.

– И что, такое происходит при каждом пролете фотона, электрона и так далее?

– Вовсе нет. Вы не поняли. Такое происходит только при коллапсе волновой функции – то есть при наблюдении за ней. Обращаю ваше внимание – глаз человека не измерительный инструмент, мы не фиксируем пролет каждого отдельного фотона и наблюдаем интерференционную картину. А вот когда ставим датчик, интерференция пропадает, и только тогда пролет фотона через одну из щелей порождает расщепление Вселенной.

– Ладно, в общих чертах понятно. И как эта гипотеза привела вас в Доброе?

– Для меня это не гипотеза. И вот здесь вам придется либо поверить мне, либо нет. Для начала хочу сказать, что расщепление Вселенной в результате эксперимента с интерференцией не оказывает на мир какого-то значительного влияния. Неважно, куда полетел фотон – это никак не повлияет на окружающий мир. Можно предположить, что будет влиять, если наблюдатель решит сделать какой-то определенный выбор в жизни, основываясь на том, через какую щель пролетит фотон. И я говорю о чем-то глобальном, а не о выборе сорта сыра в магазине. Но ученые не принимают серьезных решений, основанных на слепом случае. И тогда расщепление остается очень локальным, еле заметным и изолированным. Теперь я скажу то, что во что вам будет трудно поверить. Я ощущаю расщепление Вселенной. Сложно описать это ощущение… Как будто вокруг нас натянуты вибрирующие струны, связывающие все воедино. Однако в некоторых местах они расслаблены и провисают куда-то еще, вовнутрь пространства. Как проталины на льду. Честно говоря, трудно описать свои ощущения. Я немало путешествовал по миру и нашел ряд таких зон. Но в Добром эта зона самая большая, что я чувствовал. И что самое плохое, она растет, и никто, кроме меня, этого не замечает.

В салоне на какое-то время воцарилось молчание. Я слышал только мерный рокот двигателя и поскрипывание расшатанного кузова. Не получив никаких встречных вопрос, Завьялов закончил:

– Когда вы во всем разберетесь и опасность минует, я обязательно вернусь сюда. Не переживайте, Екатерина Витальевна, мы снова все здесь наладим.

– Спасибо, Олег Вячеславович, – горячо поблагодарила его Резцова.

– Вот почему я здесь. Я вижу свою миссию в поиске причин описанной мной аномалии и ее ликвидации или хотя бы изоляции, потому что, боюсь, она угрожает всем нам чудовищными последствиями. Так что вы можете порой не понимать мои мотивы – но знайте, все, что я делал и планирую сделать – необходимо для всего мира. Как бы пафосно оно не звучало.

– Вопросов больше не имею, – спокойно сказал Устюгов.

Я бы предпочел быть подопытной крысой или ждать буку по ночам.

Салон погрузился в тишину, каждый задумался о своем.

***

Через час я услышал размеренный шум, постепенно усиливающийся. У дороги стоял покосившийся столбик с синей табличкой «р. Черная каменка». Я остановил машину на берегу. Сейчас это была полноводная река – мимо старых опор, оставшихся от старого моста, с шумом проносился грязно-бурый пенистый поток, разбивавшийся и вздымающийся у многочисленных каменистых препятствий и порогов.

Мы выбрались из «буханки».

– Да она метров сто в ширину, – сказал Устюгов и повернулся к Алдану. – Вот ты увидел. Как оцениваешь перспективы?

– Никаких. Слишком сильное течение. Вода грязная, не видно, как ехать. Камни слишком большие и не простят ошибок.

– Это все лирика. Глубина?

– Русло неровное, тем более все разлилось… Но место тут очень пологое. Летом можно пройти по камням, вообще ноги не замочив. Думаю, до полуметра в центре.

– Но это же ерунда. Максим, сколько позволяет «буханка»?

Спасибо армии родной, такие вещи я вызубрил наизусть.

– Семьсот миллиметров.

Правда, я сразу не сообразил, больше ли это, чем «полметра». Я изо всех сил напрягся. Метр – это тысяча миллиметров, это я помню. Половина – делим на два. На две равные части. Тысяча – это десять сотен. У меня на двух руках десять пальцев. На одной – пять. Значит, половина от тысячи – это пять сотен. То есть пятьсот. А семьсот – это семь сотен. Я вспомнил, сколько пальцев соответствует числу «семь», а сколько – числу «пять» и понял, что «буханка» должна пройти.

– Ну вот, – оживился Устюгов. – Прорвемся.

Я высказал сомнение:

– Мне трудно оценить влияние течения на автомобиль. Это же, считай, гигантский парус, будет здорово сносить. А ехать надо ровно и спокойно. Если заглохнет на глубине – может уже не завестись. Брод надо проверять вручную, но такой возможности нет – вода ледяная и течение может унести.

В разговор включилась Резцова.

– Знаете, от этого зависят жизни всех. И решение должно быть общим. Вы, товарищ Устюгов, много нам указывали, но мы до сих пор не в безопасности.

– Хотите разделить ответственность? – переспросил он ее удивленно. – Мне так даже лучше будет, спокойнее.

– Только голос Алдана не учитывается, – важно сказал Завьялов.

– Почему? Его жизнь тоже в опасности.

– Он потерял право на голос, когда отнял другую жизнь.

– Ладно, пусть у него будет право совещательного голоса. – Устюгов улыбался. – Вы знаете, демократические решения сейчас – это именно то, что нам нужно. Весь мой опыт говорит о том, что решения, принимаемые коллегиально в момент кризиса, очень хороши. Они иногда приводят к трупам, но зато никто не оказывается виноват. Итак, вот наши альтернативы: мы можем вернуться в поселок и попытаться проехать сколько можем по грунтовой дороге. Где надо, толкнем. Сколько мы проедем, Максим?

– Немного. Дождь был очень сильный, а дорога здесь не укатана. На дворе май, снег едва сошел, и земля высохнет не скоро. «Буханка» быстро завязнет. Нам придется идти пешком.

– До лагеря километров двести. Это где-то неделя-другая ходьбы по мокрой тайге, утопая в грязи. А еще Эрхан Кундулович считает, что спать в этих местах опасно для жизни. Но зато если идти еще и ночью, то дойдем быстрее, конечно.

– А что предлагаете вы?

– Попробовать протолкать машину через реку. На той стороне нормальная дорога, будем в безопасности сегодня вечером – завтра утром, сможем поесть, обогреться и выспаться. Если окажется, что машина через реку не идет, вернемся в поселок и перейдем к первому варианту.

– А если машина опрокинется? – спросил Алдан.

– Значит, будем идти лишних полтора дня. Принципиально это ничего не изменит.

– Мы промокнем. Температура воды – чуть выше ноля. Можем до берега не дойти.

– Через реку поеду только я или Максим. Мы протянем с «буханкой» веревку. Переберемся через реку вдоль нее, разожжем костер и обогреемся.