Очевидная проблема увязывания этики с какой-либо материальностью мгновенно наводит на мысль о возможности этики или человеческих действий в целом, определяющих и предписывающих жизнь. Однако эта проблема законна лишь в случае, если жизнь берется как таковая, а не как жизнь сама по себе. Действительно, материалистическая этика сразу же вызывает призраков евгеники, расовой селекции и тому подобного, если конструирование концепции естественной этики исходит из частной формы человеческого (расы, нации или, допустим, религии), а не из человека как склизкого животного. Поэтому современные формы этики рассматривали бы материальную основу этического, заимствованную у природы, как исходящую из «привилегированности» человеческого субъекта (например, нациста или фашиста) и никогда — из человека как биологического вида.
Хотя этику Окена следует понимать как открытую всем формам жизни — независимо от их материальных проявлений, форм или функций, философски господствующая этика сегодняшнего дня рассматривала бы подобную этику в качестве определяющей конкретный уклад человеческой жизни как таковой (подспудно западной, восточной, христианской и так далее), а не исходящую из биологии или базовой склизкости жизни самой по себе.
Как лучше подступиться к подобной этике природы и биологического, чем не посредством нового обращения к чужеродному и инопланетному?
Сюжет фильма «Район № 9» (District 9) строится вокруг трех вещей: инопланетянина, аутсайдера и определенной концепции болезни, — тем самым совмещая две из уже затронутых нами тем (микробное и сверхорганическое). Фильм в псевдодокументальной манере следует за главным героем по имени Викус. Этот амбициозный служащий международной корпорации возглавляет рейд по выселению из трущоб Йоханнесбурга инопланетян, которые двадцатью годами ранее — лишенные руководства, голодающие и беспомощные — прибыли на Землю на терпящем бедствие корабле. Во время акции по выселению Викус случайно подвергается воздействию биологического вещества, которое в дальнейшем изменяет его тело, приводя к выпадению зубов и ногтей, деформации кожи, постепенному изменению черт лица.
Об этих аспектах гросс-аута и боди-хоррора[248] «Района №9» можно забыть, если применительно к жизни под сомнением оказывается сам вопрос о биологическом, — вопрос о том, насколько биологична наша человечность. Простота, с которой тело уничтожается, или сводится к нулю, видимыми и невидимыми акторами, предполагает, что именно жесты[249] живых существ производят материальные различия, даже если в материальном смысле сами эти жесты являются «просто мусором». Так, после завершения своей трансформации Викус продолжает делать «мусорные» подарки для жены, вроде цветка из обрезков металла. Связывая это с введением к данной работе, заметим, что смысла не существует изначально, но он является ретроактивным и создается взаимосвязанностью и воздействиями разнообразного «мусора», грубой биологии. Сцены фильма, сочетающие становление-ксеносубъектом с болезнью (когда несчастный Викус выдергивает свои отмирающие ногти, зубы и другие подобные им части тела), привязывают опасность материально обоснованной этики к зыбкости самой материи — в силу смертности, подверженности болезням, гниению и тому подобному.
Здесь вступает в игру ранее упомянутая радикальная открытость Негарестани, в особенности его представление о ней как об открытости безжалостной бойне или резне. Негарестани пишет: «Лезвие радикальной открытости жаждет искромсать экономическую открытость или любую другую открытость, выстроенную на доступности субъекта и окружающей его среды»[250]. Или, другими словами, «открытость возникает как радикальная резня извне и изнутри»[251].
То, как воздействует на тело Викуса инопланетная инфекция, другие люди и, наконец, сам Викус, отражает этот «кромсающий» аспект открытости. Особенно это заметно на примере логики ампутации, часто проявляющейся в фильмах ужасов про инопланетную инфекцию, будь то паразитическую или вирусную. Такая логика ампутации всецело задействована в фильме «Руины» (Ruins), в котором часть должна быть принесена в жертву целому. А в «Районе № 9» тело Викуса, подготовленное к разделке на отдельные части и извлечению органов, долгое время является «частью» биотехнологии будущего, и даже сам Викус думает над тем, чтобы избавиться от своей превратившейся в инопланетную клешню руки. Это перекликается с нашей главой о вирусах, напоминая об иссушении тела инопланетными формами жизни в «Мертвом космосе».
Но обратимся вновь к этическому. Факт того, что причина, по которой в фильме «Район №9» инопланетяне вообще остановились на Земле, остается открытой, подразумевает, что неизвестными или сознательно скрытыми оказываются также и нужды пришельцев, будь то нужда в топливе, пище или руководстве. Причиной приземления было нечто такое, с чем не смогла справиться их передовая технология. Возможно, это был результат какого-то непредвиденного инцидента. Данный факт усугубляется биотехнологией пришельцев: хотя их раса и сумела связать свою биологию с техникой, то, что оказалось полностью упущенным, — это выходящий за рамки их технобиологии этический жест. Еще раз: вне зависимости от базовой материальности, то, чего недостает, то, в чем нуждаются пришельцы, — это жест, который превосходит как потребность в их технологии, так и отличие их биологии.
«Район № 9» подчеркивает нехватку такого жеста, изображая неспособность капиталистических мультинациональных организаций постичь этическое (что само по себе не ново). Причина кроется в том, что этическое при всякой попытке его формализации в качестве закона сразу же оказывается обречено на провал. Этическое остается избегающим формализации аспектом соединения двух сетей — земной и инопланетной. Также остается открытым вопрос о точных обстоятельствах прибытия инопланетян на Землю: была ли это авария или иная внешняя сила? Инцидент или непредвиденное стечение обстоятельств служат тут эквивалентом непредсказуемости этического жеста.
Здесь можно провести неожиданную параллель с расовой паранойей Г. Ф. Лавкрафта. В одном из его писем нью-йоркского периода содержится обескураживающий пассаж. Он пишет:
Штуковины органического происхождения [итало-семито-монголоиды], которые наводняют это жуткое чрево, даже в вымученном воображении нельзя себе представить относящимися к человеческому роду. Это чудовищные и расплывчатые наброски питекантропа и амебы, кое-как слепленные из какого-то ила, смрадного и вязкого, получившегося в результате земляного гниения <...> Эти штуковины — или дегенерирующее вещество в процессе клейкого брожения, из которого они сляпаны, — кажется, текут, просачиваются и проливаются в зияющие щели тех ужасных домов, и мне пришла мысль о веренице чанов, исполинских и злотворных, в край переполненных разлагающимися мерзопакостями, которые того и гляди хлынут, чтобы утопить весь мир целиком в лепрозной стихии полужидкого гниения[252].
Как замечает Мишель Уэльбек, раса, о которой говорит Лавкрафт, невозможна как раса: Лавкрафт испытывал отвращение ко всем не западным укладам жизни вообще. Он неправомерно полагал, что существует только одна форма цивилизации, которая спасет человечество от него самого, — и в этом заключалась ошибка писателя. Здесь индифферентизм Лавкрафта изменяет себе, ведь в рамках своего собственного существования писатель был неспособен открыться склизкости жизни, несмотря на то, что его творения, в которых странные и необычные материи смешивались с будто бы уже знакомыми, ею изобиловали. Сравним это со следующей цитатой из рассказа Лавкрафта «Некоторые факты о покойном Артуре Джермине и его семье»:
Жизнь отвратительна и ужасна сама по себе, и тем не менее на фоне наших скромных познаний о ней проступают порою такие дьявольские оттенки истины, что она кажется после этого отвратительней и ужасней во сто крат. Наука, увечащая наше сознание своими поразительными открытиями, возможно, станет скоро последним экспериментатором над особями рода человеческого — если мы сохранимся в качестве таковых, ибо мозг простого смертного вряд ли будет способен вынести изрыгаемые из тайников жизни бесконечные запасы дотоле неведомых ужасов[253].
