Неоплатоник Плотин (от противного) дает нам ключ к разгадке: наравне с другими неоплатониками он формулировал понятие Единого как полной и совершенной трансцендентности. Единое Плотина — это нечто непонятийное, нечто такое, что познается через его действие как мощи, основания и источника размещения. Так как Единое охватывает все сущее, как и все, что существует потенциально; всякое сущее проистекает из Него и благодаря Ему сохраняется всякая возможность. В противоположность трансцендентному Единому Плотина, которое граничит с мистическим и богоподобным, наше Единое как спекулятивная эпоха, предшествовавшая большому взрыву, является всего лишь порождающей совокупностью материи, источником всех вещей в строго материальном смысле. Иными словами, наше Единое не является застывшей тотальностью, поскольку Оно оказывается непрерывным развертыванием своих внутренних движений, — развертыванием, раздвигающим границы Единого.

В этом смысле Единое искажается или принижается и оказывается уже не трансцендентным; не будучи вечным и безвременным, оно представляет собой только шаг навстречу времени и пространству, только возможность изменения. Иэн Гамильтон Грант связывает Единое Плотина и его всеобщее учение о воспринимающем энергию или одушевляемом мире как об открывающихся числах с тем, как Лоренц Окен применяет абсолютное математическое Ничто[228] — зеро, или нуль[229].

Числа вводятся здесь исключительно с целью проиллюстрировать изначальное событие, которое запустило механизм пространственновременного порождения таких продуктов, как жизнь и, возвращаясь к Фрейду, самосознающая жизнь, принужденная к постижению силы сразу и созидающего ее (как чистая продуктивность) и паразитирующего на ней (как на своем продукте) времени.

Использование Шеллингом понятия Stufenfolge (последовательность ступеней) приводит проблему Единого и проблему зыбкого разделения интерьера и экстерьера, как и смертной и бессмертной частей жизни, к синтезу. Последовательностью ступеней называют постоянный поток становлений, которые не вытекают из формы, а просто пытаются повторить ее (Единое не эманирует, но только процессуализирует себя[230])[231]. Тогда как ступени последовательности — это декомпоненты (decomponents)[232] природы, или первоначального Единого, создающего бесконечные серии конечных сущих, которые переживаются в нашем опыте как природа[233].

Но вернемся к числам. Как указывает в «Бытии и слизи» Иэн Грант, нуль Окена — это колеблющийся нуль, производитель всей слизи, подтверждающий тем самым, что всякое нечто (материальность, материя и тому подобное) есть всего лишь повторение ничто в качестве идеальности/интенсивности или реальности/экстенсивности и в качестве причины всех вещей[234]. Ничто — причина всего, интенсивная (в идеальной форме) и экстенсивная (в реальной форме), предшествующая всякому мышлению и любой форме идеации. Нет иных причин сущего, кроме того, что оно следует из той или иной вещи, которая всегда является результатом распада Единого. Проще говоря, вещи случаются не оттого, что их возникновение гарантируется или мыслью, или духом, или фатумом; ни мысль, ни дух, ни фатум не возникают в силу голого долженствования, но только в силу возможности того, что они (или их материальные эффекты) могут случиться со временем, что и показала эволюция нашей планеты. Как писал, используя идеи Окена, Грант, время является основанием всякой идеации, или созерцания[235], а человеческие существа — это всего лишь мыслящая слизь[236], захваченная потоком времени в парадном шествии Ничто. Такой космозис (cosmosis)[237] математически представим следующим образом:

Где серия отделенных от единицы точкой нулей — это непрекращающаяся чистая продуктивность самополагающего себя и отрицающего себя же посредством такого полагания Ничто. Точка — знак формального отличия продукта от продуктивности, результата от процесса, а единица — символ совокупного результата, свернувшиеся и сущностно нестабильные время, пространство и материя, которые вырываются во вне таким образом, чтобы время и пространство встали в отношение к материи[238]. Философия же, будучи «формальным повторением космогонии»[239], пытается постичь вытекающее из этого существование. Наше существование тогда представляет собой всего лишь взаимное наложение слоев гнили, инфузорную массу или протоплазму — созидающее, но отвратительное единство[240]. Биологическое сущее Окена — это просто один из результатов такого взрывного роста грязи, производительной слизи (Urschleim), скопления слизевых сгустков (первоначальных форм жизни, похожих на пузырек Фрейда, но не аналогичных ему), которые соединяются для выстраивания различных конфигураций живого[241]. Кларк Эштон Смит, «симпатизирующий организм» Лавкрафта[242], воссоздал ужасающую ипостась подобного слизистого существа в обличии Уббо-Сатла:

Затем Смит еще раз связывает слизь-праматерь с эволюцией жизни на Земле:

Карл Фридрих Кильмейер предполагал, что организм обладает пятью силами и что каждая из них возрастает в случае ослабления прочих. Одной из таких сил была сила секреции[245], и Уббо-Сатла у Кларка можно представить как зверя с неимоверной секреторной силой[246].

В противоположность чисто аффективной жизни Анри, здесь жизнь можно рассмотреть как лужицу грязи, как то, что было и будет лишено любых врожденных чувств (в цитате из Кларка — ужаса и отвращения). Теперь встает вопрос, затрагивает ли базисная материальность жизни этическую проблематику, — ту проблематику, которая часто помещается в центр внимания современной философии ценой утраты аналитической и спекулятивной глубины и широты, ценой этики, которая должна была бы всерьез принять как производящее, так и произведенное бытие природы.

В «Бытии и слизи» Грант, следуя за Океном, показывает, что этика без натурфилософии представляет собой противоречие, фикцию[247]. Фундаментальный вызов кантианской и последующих (у таких философов, как Эммануэль Левинас) постмодернистских этик состоит в том, что они безосновны, поскольку не укоренены ни в какой природной или материальной субстанции. Однако подобная безосновность остается всего лишь полумерой, поскольку эти доминирующие формы этики в действительности основываются на неявном (или даже манифестируемом) постулировании особой значимости человеческих существ.