Исследование Отто берет понятие возвышенного и проводит связь с религиозными явлениями. Историки литературы и критики могли бы провести эту связь вплоть до жанра ужасов. Поскольку религиозная власть находилась в кризисе, а научная рациональность на подъеме, Просвещение породило культурные формы, которые выражали подозрительность по отношению к традиционной религии и в то же время смутное стремление к религиозному опыту. В исследовании Девендры Вармы «Готическое пламя», посвященном, прежде всего, готическому роману, ясно сказано: «...готические романы возникли из поисков нуминозного»[190]. Он отмечает, что «эти романы указывают на новое, пробное понимание Божественного... Призраки и демоны, гротескные проявления сверхъестественного, вызывали эмоции, благодаря которым человек впервые обнаружил свою душу и осознал присутствие Существа гораздо большего, чем он сам, того, кто самовольно все созидал и уничтожал»[191].

В своей книге «Призрачное присутствие» С. Л. Варнадо еще яснее отмечает, что «понятие нуминозного у Отто позволяет проникнуться духом готики и сверхъестественного ужаса»[192]. Главный арсенал готической прозы — «мрачные горы, одинокие замки, корабли-призраки, жестокие штормы и бескрайние морские и полярные просторы... магические знания, видения, гули-оборотни, вампиры или привидения» — находит у Отто отзвук в упоминаниях «тьмы», «тишины» и «обширных пустынных пространств» как признаков нуминозного. Они также присутствуют и в описаниях Кантом возвышенного. Варнадо подчеркивает двойственность нуминозного — одновременно и субъективное чувство, и вместе с тем также крах субъективности, которая сталкивается с чем-то радикально не-человеческим, чем-то «совершенно иным», которое регистрируется как неспособность вообще иметь опыт.

Этот крах там, где встречаются ужас и религия. Вместо клишированных образов бурных, переполненных и сияющих переживаний полноты и света эти явления — возвышенное, нуминозное, готическое — напротив, являются крахом опыта и, следовательно, крахом человеческого сенсорного и когнитивного аппарата. В этом разница между переживанием ужаса и ужасным переживанием, которое отменяет любую возможность переживания. Тем самым у таких мистиков, как Майстер Экхарт, Иоанн Креста, а также в анонимном «Облаке неведения», можно найти аннулирующие «субъективное я» описания божественного в терминах тьмы, ничтойности, бездны, пустыни, тёмной ночи — описания, которые говорят столько же о «негативности опыта», сколько и об «опыте негативого»[193]. В своей статье о средневековой христианской мистике Денис Тернер поясняет это различие, указывая, что «существует очень большая разница между стратегией отрицательных высказываний и стратегией отрицания высказываний, между стратегией отрицательного образа и отрицания образности»[194].

Что в таком случае остается в возвышенном кроме этого остатка человеческого существа, не так давно уверенного в своей способности воспринимать и постигать окружающий мир как мир, созданный по своему собственному образу и подобию? Что остается, кроме возвышенного безразличия, анонимности, безличности — безличного возвышенного?[195]

Термины phantasmagoria, phantasm и фантом имеют общий этимологический корень — от греческого phantazein (делать видимым) и phainein (показать). В таком случае странно, что эти термины обозначают именно то, что на самом деле не видимо или, точнее, видимо, но неопределенно. Традиция готического романа изобилует фантомами такого типа: мы как читатели никогда не уверены, видели ли герои призрака или просто приняли за него колеблющиеся под дуновением ночного ветерка шторы.

Но каждый фантом — реальный или воображаемый — удваивается, одновременно и соотносясь с некогда жившим человеком, и будучи сам по себе призрачным явлением. Каждый призрак в буквальном смысле находится вне себя, подобно лишившимся иллюзий героям рассказов «Фантасмагорического императива» Д. П. Уотта... «быть вне себя» — как собственная тень, как доппельгангер, как тот, кто существует дважды... возможно, в два раза больше, чем необходимо.

Фантасмагорический императив: все нереальное должно стать явным. Фантомный императив: действуй так, как будто все реальное нереально.

Философия Канта — это, безусловно, философия большого стиля: строгая, систематическая, амбициозная... и немного наивная. Ибо кто из нас действительно способен поступать в соответствии с холодной логикой разума, независимо от наших индивидуальных желаний, нашего эго, постоянно прибегающего к механизму вымещения, нашего страха и трепета?

Кант, как представляется, знал об этом. В конце одного из своих трактатов он признается почти исповедально: «Такое царство целей на самом деле осуществлялось бы благодаря максимам, правило которых предписывается всем разумным существам категорическим императивом, в том случае, если бы следование им было всеобщим»[196]. Кажется, ставки слишком высоки. Это работает, только если все подыгрывают.

Но что по-настоящему тревожит, так это не то, что другие люди могут действовать, не согласуясь с категорическим императивом, а то, что весь не-человеческий мир может действовать, не согласуясь с ним, — что мир сам по себе может не подыграть. Объекты, ведущие себя странно, знакомые места, вдруг оказывающиеся совершенно неузнаваемыми, — весь неорганический мир внезапно оглядывается. Кант продолжает: «Конечно, разумное существо не может рассчитывать на то, что если бы даже оно само стало точно следовать этой максиме, то поэтому и каждое другое было бы верно той же максиме; равным образом не может рассчитывать оно и на то, что царство природы и целесообразное его устройство будут согласны с ним как членом, пригодным для возможного через него самого царства целей, т. е. будут благоприятны его надежде на счастье»[197].

В XVII веке философ, оккультист и ученый Афанасий Кирхер разработал новое устройство, используя простой волшебный фонарь на свечах и стеклянные пластины. Созданная в ходе оптических опытов так называемая «фантасмагория» и ее способность производить движущиеся живые картинки связывалась Кирхером с некой виталистической жизненной силой. Такие устройства получили широкое распространение в культурных центрах Европы XVIII и XIX века, включая парижское Кабаре Небытия (Cabaret du Néant), где посетители, попивая абсент, могли насладиться шоу с призраками. Вскоре повсюду можно было увидеть шоу с волшебными фонарями и фантасмагорию, а также стереоскопы и другие оптические приспособления, многие из которых продавались в тогдашних популярных парижских пассажах. В витринах магических лавок были выставлены жуткие манекены, разорванные шляпы, обувь, перчатки, ожерелья, трости, очки, детские игрушки... разнообразные и быстро исчезающие амулеты эпохи. Неудивительно, что Вальтер Беньямин, в 1920-х годах живший в Париже, назвал современные товары европейских городов такой же фантасмагорией.

Используемая преимущественно в развлекательных целях, способность фантасмагории XVIII и XX веков очаровывать зрителя была воспринята всерьез поклонниками магии и оккультизма. В Лейпциге владелец кофейни, изобретатель и оккультист Иоганн Шрёпфер разработал свою собственную фантасмагорию, которой он поделился со своими друзьями-масонами. Шрёпфер сам превратился в фантасмагорию. Он был настолько захвачен силой воздействия фантасмагории, живостью ее образов, что во время одного из сеансов провозгласил, что она способна оживить мертвого. Говорят, что в 1774 году Шрёпфер попытался доказать свою теорию, совершив прямо на сцене самоубийство. Последующая попытка воскрешения, однако, не оказалась успешной.