Вместо того чтобы задавать бабушке очередные вопросы, вернувшись в ее спальню, в окружении снимков людей, каждый из которых заслуживал отдельного упоминания, я решила сказать ей нечто очень важное.

– Я буду молиться о папе.

Мне казалось это хорошей идеей – не забывать его и добавлять его имя в свои серьезные молитвы перед сном.

– Детка, – сказала бабушка, вставая с кровати и подхватывая рукой последние неразложенные предметы одежды, – Бог и вправду удостоил тебя своим присутствием.

Отвернувшись к шкафу, она посмотрела на часы и сказала, что ожидает с минуты на минуту прихода своей подруги Венди. Потом поцеловала меня в лоб и сказала, что ей нужно подготовиться.

– Иди поиграй с братом. Он, наверное, уже обыскался тебя.

Я бросилась вниз по лестнице, прошла через бабушкину кухню и вышла на общее заднее крыльцо. Я закрыла за собой дверь, но вместо того, чтобы последовать ее совету, преодолела одним прыжком несколько ступенек, ведущих на задний двор, легла спиной на траву и попыталась вызвать в памяти отца. Посреди танцующих солнечных пятен я воображала, как папа водит меня, показывая своим знакомым, с горящими глазами и белозубой улыбкой, спрашивая каждого, не удостоился ли еще тот чести познакомиться с его потрясающей крошкой. Я попыталась представить, как мама добродушно распекает его за мой внешний вид, но внутри едва не лопается от гордости за то, что я – ее дочь, такая чудесная и великолепная.

Та фотография, на которой мы были запечатлены вчетвером, навсегда осталась у меня в памяти. Наши тела соприкасаются, и все мы подались вперед, как будто в любой момент готовые изобразить плохо отрепетированную фигуру танго или вальса. На этом снимке мы застыли вместе, одновременно счастливые, печальные и испуганные. В тех образах, которые я представляла себе, пока лежала на траве, и которые надеялась сохранить; мы все, танцуя, выходили из ворот тюрьмы, а в наших глазах и улыбках отражалась радость. Снаружи нас поджидал толстый слой только что выпавшего снега.

Мама познакомилась с приехавшим из Флориды мужчиной, двоюродным братом какой-то ее знакомой, и сошлась с ним. Мы иногда приходили к нему. Брата обычно оставляли с одной из теток или с бабушкой, потому что он был еще совсем маленьким и требовал много внимания, а я в четыре года была более покладистой. В детстве мы часто рассматривали его фотографию, которую я не видела уже много лет. На том снимке он сидел посреди коридора нашего дома, склонив свое пухлое тельце набок и едва не касаясь головой пола, с ужасно жалобным видом, и кричал прямо в объектив. «Он никуда меня не пускает!» Мама показывала всем эту фотографию с недовольным видом, но втайне гордясь. Брат, в отличие от меня, постоянно тянулся к ней, я же чаще предпочитала гулять где хочется. Я умела исчезать. Иногда маме бывало нужно, чтобы я исчезла.

После ареста отца ей пришлось как-то устраивать личную жизнь, и тот мужчина показался подходящей кандидатурой. Он был достаточно милым, хотя, по словам бабушки, «слишком путался с женщинами». Он уверял маму, что покончил с той, которую они всегда называли только «она». Иногда они даже ссорились по поводу «нее». Однажды они устроили настоящую драку и он швырнул в маму пакет с замороженным хлебом, но промахнулся и попал мне в лицо.

Я ощутила внезапно вспыхнувшую боль, а потом из моего носа ручьем хлынула кровь, перепачкав мне блузку. Мама отвела меня в ванную, усадила на унитаз и принялась промокать нос ватными тампонами. Я не плакала. Я боялась, что мой нос сломался от удара или от слишком сильного нажима, но мне не хотелось, чтобы мама оставалась одна или сердилась на меня. К тому же тот мужчина мне нравился. Он был добр ко мне и всегда дарил большие шоколадные батончики, которые хранил на нижней полке холодильника. Я настаивала, что все в порядке и мне не больно.

Но мама все равно плакала и кричала своему ухажеру:

– Посмотри! Посмотри, что ты сделал с моей малышкой!

Она продолжала зажимать мне нос туалетной бумагой, и мне действительно становилось больно. Мама плакала как обычно – так, что из ее глаз слезы текли потоком, и при этом повторяла что-то малопонятное. Что-то произошло между ней и этим мужчиной. Может быть, связанное с «ней», я не знаю. Но мне хотелось, чтобы мама перестала плакать. Мне ужасно не нравилось, когда она плакала, или кричала, или просто была чем-то недовольна. Я позволяла ей засовывать мне в нос одну салфетку за другой и не жаловалась. Ее слезы говорили о том, что она боится, а мне не хотелось, чтобы она боялась за меня.

Ее ухажер стоял у двери в ванную, сначала обхватив лицо ладонями, а затем засунув руки в карманы. Он поглядывал на маму с грустным видом, а когда переводил взгляд на меня, то казался еще печальнее. Потом он присел передо мной, взял меня за руку и заглянул мне прямо в глаза.

– Извини, мне очень жаль, – сказал он. – Прости.

– Ничего, все нормально.

Он смотрел прямо на меня, но было такое впечатление, что обращается он не ко мне. Я не знала ни одного взрослого, кто извинялся бы перед ребенком, так что его извинения казались мне неестественными, как и слезы матери. Мне не хотелось, чтобы кто-то меня жалел; мне не хотелось, чтобы из-за меня кто-то плакал. Мне хотелось как можно быстрее все это прекратить.

– Все в порядке, – сказала я. – Я прощаю вас.

Насколько я помню, это был первый случай, когда я произнесла такие слова в чей-то адрес. Он стал первым в длинной череде мужчин, которые пытались загладить свою вину передо мной. Тогда я еще не понимала, что у меня есть выбор и что можно не прощать. Особенно когда приносящий извинения человек на самом деле не испытывает никаких угрызений совести.

И все же было приятно, что перед тобой извиняются, неважно кто или за что. До тех пор еще никто не извинялся передо мной за то, что ударил меня. Мне понравилось ощущение того, что я достойна извинений за то, что мне причинили боль, даже если не хотели. Как будто мои чувства имели значение.

Мама никогда не извинялась.

В одном из воспоминаний, которых у меня не должно было остаться, я находилась на кухне, а мама собиралась выпрямлять мне волосы. Я стояла на табуретке или на стуле и была еще недостаточно высокой, чтобы дотянуться до раковины, где мне собирались мыть голову. Меня обманом завлекли сюда улыбающиеся взрослые, то и дело спрашивавшие: «Хочешь, чтобы у тебя была хорошенькая прическа?» – более высокими, чем обычно, голосами. Я не понимала, что значит «хорошенькая прическа», но мне нравилось, как вытягивались их лица при этом вопросе.

И вот мама нависла надо мной и обхватила мою голову красивыми руками, которые я унаследовала от нее. Ее длинные пальцы нанесли мне на голову средство для выпрямления волос. Я не знала, что оно ужасно жгучее. Может, меня и предупреждали, но к тому моменту я об этом забыла, и мне показалось, что кто-то подкрался и поджег мне голову. Как будто по голове у меня замаршировали огненные муравьи. Мама нагнула мне голову и подставила под кран из нержавеющей стали. Тельце мое замерло в нерешительности.

По мере того как моя голова погружалась в раковину, звук воды, ударявшейся о дно и разбрызгивавшейся по сторонам, становился все более похожим на шум прибоя на пляже, который я видела только по телевизору. Огонь на голове, крепко вцепившиеся в нее мамины руки и тревожный гул из раковины – все это заставило меня замереть, застыть на месте. Я просто стояла как вкопанная, не желая поворачивать голову ни в ту, ни в другую сторону, как просила мама. Это ее очень рассердило.

Мама схватила меня за затылок своей мощной рукой и повернула мою голову под струю воды. Вода затекала мне в глаза и в нос, и лишь небольшая ее часть попала на краешки волос. Оглушающее эхо воды заполнило мои уши, и тут все пошло наперекосяк. Открывая глаза, я видела лишь размытые очертания маминого лица, продолжавшие таять. Я едва узнавала цвет ее кожи, волос и одежды. Но когда я переводила взгляд на раковину, когда закрывала глаза, то уже не понимала, кто меня держит. Я ничего не ощущала – ни вкуса, ни запаха, ни звуков. Проникшая в нос вода угрожала достичь горла и застрять там. Из всех ощущений осталась одна лишь боль. Я не могла дышать. Я открыла рот, чтобы закричать, но туда хлынул поток воды. Я задохнулась, закашлялась и смогла лишь выдавить из себя: «Мама!»