– Прости, мы что, переместились в прошлое?

– Анахронизм восемнадцатого века, – пояснил Генри. – Престарелым рыцарям, которые здесь жили раньше, нужно было где-то держать своих боевых коней.

– Точно, – прошептала я, изо всех сил стараясь подавить в себе желание расхохотаться.

Снова бряцанье ключами, затем три лестничных пролета, покрытые ковром. Воздух слегка влажный, попахивает затхлостью.

– Вот и пришли, – сказал Генри, и я проследовала за ним в очередную дверь.

Несколько шагов – и я в Лондоне давно минувшей эпохи. Неимоверно высокие потолки, огромные окна, обрамленные метрами и метрами тяжеловесных бархатных штор. Старинная мебель, словно выставка древесных пород Англии: комоды из орехового дерева, книжные полки из вишни и дубовые столы. Единственное, что напоминало о современности, – это потрепанный провод от телефонной зарядки, нестройный ряд нескольких пар кроссовок и музыкальные колонки фирмы «Боуз».

Я переходила из комнаты в комнату, пытаясь осмыслить увиденное, и в недоумении устроила Генри допрос:

– Почему ты здесь живешь? Ты что, шпион? Нам чуть больше двадцати, никто из нас не стал бы здесь жить.

Генри пустился в разъяснения: это здание называется Олбани, построено в конце 16-го столетия как прототип рыцарских апартаментов. Мать Генри – Кристиана – получила эту квартиру в наследство от своей тетки Беатрис, которая вышла замуж за кондитерского магната, но детей с ним не имела. Сама Кристиана предпочитает жить за городом, так что Генри получил эту квартиру в свое распоряжение просто за символическую ренту.

– Ну ты и говнюк, – только и смогла выдавить я.

– Так было задумано… – сказал Генри, но не закончил, поперхнувшись смехом.

– Ну-ну, – закивала я, изображая сарказм.

Мы оказались в спальне, и Генри включил лишь один светильник. На стене вытянулись наши тени. Плюхнувшись на кушетку, расположенную в нише у окна, он начал расшнуровывать ботинки. Какое-то время я наблюдала за ним, затем подошла и опустилась сверху, обхватив коленями его бедра. Я взяла его голову в свои руки и поцеловала. Так, как хотела бы, чтобы целовали меня.

Я не помню, как уснула. Помню, что зазвонил телефон. Генри не реагировал, похоже, не слышал. После трех мучительно громких звонков я пихнула его.

– Генри, черт возьми, – проскрипела я, – ответь на звонок.

Он с шумом глубоко вдохнул и, путаясь в простынях и спотыкаясь, выбрался из постели, как был, нагишом. Я потянулась к своему мобильнику, лежавшему на ночной тумбочке с мраморной столешницей, и повернула светящийся экран к себе. Ярко-голубое пятно окончательно выдернуло меня из сна в бледную реальность предрассветных часов первого дня наступившего года. Генри принял звонок, послышался его хриплый со сна голос. У меня было пять пропущенных вызовов от Пэдди. Скорее всего, он спьяну звонил, чтобы отчитать меня за исчезновение с праздника. Послышался глухой стук, я обернулась – Генри уронил телефон.

– Марла умерла, – сказал он.

– Что… – только успела выговорить я, как он перебил меня:

– Моя сестра умерла.

Обхватив голову руками и рвано дыша, он заметался по комнате. От его наготы вдруг повеяло беззащитностью и нелепостью.

– Нет, не шути так, – пыталась я что-то сказать.

– Блядь, – хрипел Генри, сотрясаясь всем телом. – Блядь!

Мне хотелось подойти к нему, обнять и защитить его своим теплом, но я не могла даже шевельнуться, будто меня приковали к кровати.

– Нет, – только и могла твердить я. – Нет. Нет.

– Мне надо идти туда.

Я кивнула.

– Оставайся здесь.

Натянув на себя одежду, свой праздничный наряд, Генри сказал:

– Я вернусь.

И ушел.

Одному богу известно, как я снова смогла уснуть. Проснулась от холода. От него у меня разболелся позвоночник. Укутавшись в халат Генри, я подошла к окну. Уже смеркалось. Я глянула вниз в глубь мощеного внутреннего двора, будучи практически уверенной, что именно сейчас увижу, как Генри возвращается ко мне.

Это неправда. Этого просто не может быть. Мы видели Марлу всего несколько часов назад. Лично я видела даже больше Марлы, чем хотелось бы: видела ее голую жопу, вихляющуюся на танцполе, видела огромную грудь, сочащуюся молоком, держала ее руку в своей – теплую, ЖИВУЮ! Умерла? Нет. Марла и до этого часто перебирала, но всегда очухивалась. Большая часть ее жизни – это жесткая вечеринка. Потребовалась бы лошадиная доза, чтобы остановить ее, – или какая-нибудь левая таблетка. Тут я подумала о Пэдди. Я должна позвонить Пэдди!

Он тут же ответил:

– Блядь, где ты?

Я слышала раньше, как он орет, но сейчас в его голосе появилось какое-то бесформенное дребезжание, от которого у меня защипало в носоглотке.

– Я у Генри.

– Поздравления, – дребезжание перекрылось ехидством.

– Пэдди, это правда?

– Она мертва, Джони. Блядь, она умерла… лежала на полу в ванной, все столпились вокруг и ничего не делали.

– Господи…

– Знаю, знаю…

– О боже…

– А где Генри?

– Ушел, нет его. Не могу сказать когда.

– А ты что делаешь?

– Ничего.

– Приходи к Ханне, ты должна быть здесь. Иди сейчас же, мы все здесь. Кроме Дила, он уехал вместе с ней на скорой, и я не могу с ним связаться.

– А почему Дил поехал?

– Дил ее нашел.

Я поняла, что не могу ничего выговорить. Перед глазами стояла картина – Дил держит безжизненную руку Марлы, сидя рядом с ней в несущемся с воем сирен автомобиле скорой помощи.

– Джони? – рявкнул Пэдди.

Я закрыла глаза. Время, которое здесь, в этом старинном здании, казалось практически остановившимся, вдруг понеслось с бешеной скоростью. Меня мутило, я была полностью дезориентирована.

– Генри… он просил меня оставаться здесь, – промямлила я.

– Дорогая, у Генри сейчас будут более серьезные заботы, чем беспокоиться о твоем местонахождении. Возвращайся. Будь с нами.

– Я должна оставаться здесь. Он просил меня, – твердила я, чувствуя, что просто необходимо делать так, как сказал Генри.

– Прекрасно, – отрезал Пэдди. – Будь на связи, – и отключился.

Я вытаращилась на экран телефона – часы показывали четыре двадцать пополудни. За окном начинало темнеть, а Генри все еще не вернулся. В одном углу комнаты, на комоде, оставался включенным высоченный китайский светильник. Его тусклого света хватало лишь подсветить этот угол.

С трудом, до боли в руках, я открыла медные краны, чтобы набрать ванну, и древние трубы с присвистом засопели, подавая воду. Я подалась к единственному моему компаньону – собственному отражению в зеркале. Под глазами засохли черные потеки, губы распухли и стали малиновыми. Крошечные пятнышки блесток, оставшиеся на плечах и груди, подмигивали мне. Я разглядывала вены на груди, которые, пересекаясь, сплетаясь, образовывали что-то вроде карты вокруг солнечного сплетения. «Прямо на моем сердце», – подумалось мне, но потом я сообразила, что сердце находится под ребрами с левой стороны. Я погрузила свое тело в обжигающую воду ровно в тот момент, когда последние проблески света на небе поглотила тьма.

Я пыталась не думать о том, как Генри увидит гроб с телом сестры. Я отгоняла от себя мысли о том, как долго еще будет происходить лактация в покинувшем жизнь теле и не вздумают ли они откачать это мертвое молоко для ребенка. Я старалась не думать о том, как Дил ехал в машине скорой помощи и теперь пропал бог знает куда. Я представляла себе улыбающееся лицо Генри, его голубые глаза, смотрящие на меня из-под длинных ресниц. Господь всемогущий, сделай так, чтобы сейчас он лежал рядом со мной вот в этой парящей ванне.

Возможно, в какой-нибудь более счастливой параллельной реальности в этот новогодний день мы бы заказали себе еду прямо из ванной, а потом, облачившись в чистые пижамы, ели бы ее и с наслаждением похмелялись после вчерашнего. Задержав дыхание, я погрузилась под воду и ощутила наслаждение от наступившей тишины. Вода мягко удерживала меня в своем безмолвии.