С выходом в путь начали падать и метеориты, тогда он надел конкистадорский блин обратно. Его никто не останавливал, столпотворение качалось по флангам долины. Он пересекал её и не сбоку, и не делил условным пунктиром на две половины, лавировал, не изменяя направлению, не на нём было сосредоточено внимание.
Групповое надругательство в сафари-парке, потом выживание среди помёта, потом транспортировка и высокотемпературная обработка навыков на фундаменте странноватых рефлексов. Задний ход, поворот головы на 200 градусов, экстраординарное владение хвостом, самозакапывание, команды на тайлинском, китайском и таурегском, ориентирование в условиях негативной массовой реакции, как правило, страха и отвращения. Комендант любил кидать ему гуттаперчевые пенки, когда пленные возвращались с работ.
Вот он завис в самой гуще, все четыре лапы горизонтально, хвост остриём смотрит в землю, шар отскочил от лба бывшего священнослужителя, меняя направление в двух плоскостях, тварь перестроилась мгновенно, её кульбит задел четверых, когти располосовали кожу сквозь ватники и сюртуки, крайне ветхие, эти мячи пружинили лучше торсионов, отдёргиваемая рука случайно отбила в спину бросившегося в сторону седого, произошло немедленное изменение положения так пока и не коснувшегося плаца пса, заключённый, что давно это обдумывал, на свой страх и риск размахнулся ногой выбить мячик подальше, они приближались одновременно с пастью, пёс получил в зубы, но ими же и держал теперь, и вскоре отгрыз большой палец сквозь кирзу, другой отчаявшийся сзади поддал ему под зад и попал в тестикулы, он повернул голову вместе с несчастным, у которого уже был оторван палец, но не подошва сапога, им оказались сражены несколько застигнутых в попытке отдалиться максимально; люди сыпались, как в кегельбане, мяч подскакивал среди них и терял амплитуду, наконец Ю. отозвал его свистом; у раненых стояла задача сразу построиться и следовать в бараки.
На дне корзины лежал хлеб, над ним прослойка из одеяла, сверху мячи. За комендатурой, очень близко к ней, был забор. Вечерело. Теомир свернул дерюгу вдвое, взял в зубы, упёршись руками и ногами в забор и стену, стал карабкаться. Удерживаясь только на нижних конечностях, накинул одеяло на колючку и упал обратно, через некоторое время с оставшимся имуществом ступил на крышу. В прыжке требовалось преодолеть четверть сажени вверх и половину в длину. Он швырнул корзину за забор, прыгнул животом на одеяло, начал переваливаться. Позади в лагере зажигались прожекторы, значит, скоро заключённых поведут в бараки, но сегодня зверь не будет вскрывать их строй манёврами. Так он как бы говорил товарищам: «боритесь со временем, терпите» и как бы говорил Юнмушаню: «отсоси у Николая».
Последний кусок хлеба Теомир съел утром пятого дня и начал более тщательно высматривать грибы. Лес всё не кончался, он стал забирать немного влево. Под вечер чёрт знает какого дня, миновав, как видно, и Варшаву, он вышел из чащи на узкую полосу свободного пространства, преодолел её и в роще молодых осин наткнулся на гниющий труп какого-то человека в штатском. Рядом лежал раскрытый вещевой мешок с передатчиком. Он снял с трупа сапоги и с удобством миновал заброшенное село, покинутую стоянку войска, окопы с водой на дне, продавленные в земле борозды от лафетов, погнутые фляги и каски, гильзы, фрески из консервных банок, изображавшие сцены однополого соития.
Стоя на возвышении относительно театра он медлил, наблюдая за штурмом. Видел взрыв в глубине, какое-то время осознавал последствия. День взятия Иордани, серое небо, которое на руку пулемётным расчётам, уже много изломанных фигур по обеим сторонам стен, выставка безголовых портретов. Вдруг он сорвался с места и побежал в гущу этого странного дела. Уже шагах в ста от края колонн, направленных на крепость, на него вынесло скакуна с болтавшимся в седле мальчишкой, без сознания, не понятно, как он держался, хотя мог и притворяться.
Лица, находящиеся в отношениях родства, называются родственниками. Отец Венанций и основатель рода Готфрид для него были сейчас словно один человек, их семья глубоко едина и одновременна. Ныне он шагает здесь, на краю Российской империи, одном из самых комфортных по своей природе, и все Новые замки знают это, знали и будут помнить.
План боевых действий на первый уик-энд ссоры, взвинченное состояние перед поездкой к детям, стремление к социализации, чтоб не кончался пятновыводитель, разворот за разворотом второй части метрической книги мелькают в свете оплывших свечей, переходящий прихотливыми путями тигль, результаты генетической экспертизы доведены повторно, ни один богоданный отец не знаком с тем, кому он дан. Братья по разуму и по рабству. Сотрудники храмов. Отсутствие дисциплины — дисциплина. Одна спаржеварка за всю историю рода. Ловко обойдено то, чему учит христианство. Ежедневный выбор между родителями. Прекрасная молодая пара Малгоржата и Имярек. Если дело не связано с бомбой, то «предательство» слишком громко сказано. Отречение от престола во время раздора между сыновьями, ревность для дочерей — деструктивное чувство, для сыновей — сердечная сила души. Слепая любовь, порождённая взаимодействием людей в первоначальном смысле, при всём при том отсутствие мании сожительства. Груды пепла от сожжённых переписок, бьёт значит любит, травит значит боготворит; их пути сойдутся на Рождество, ничем хорошим это не кончится. Один из моментов великого воссоединения.
ЭПИЛОГ
В руинах что-то кроется, они наша жизнь на много лет, нужно чаще осматривать их сверху и зарисовывать распространение, которое всегда будет иным. Это не промежуточное состояние, на одном конце план застройки, на другом — что посеешь, то и пожнёшь: жизнь в центре мира со всеми недостатками и преимуществами. Дом офицеров на горе, а в церкви, что его выше, кинотеатр, где не поймёшь, фигуры транслирует плёнка или они там за пологом и вправду так компактно и насыщенно живут, разрешая смотреть на себя по табелю и календарю? Под обломками нечто есть, живёт, какой-то орден. Наблюдают, как эксплуатируются пленные фашисты, нельзя знать, на чьей стороне их симпатии. В снегу на проезжей части следы, тонкие колеи образуют словно винт генетической программы, правила движения, диктуемые чем-то большим, нежели конвенция единообразия сигнализаций. На метеорологической станции крутится флюгер, все фасады на просвет, здание Поземельного банка на Ленина — больше не его актив. Все архитекторы ходят, если вообще ходят, по улицам надутые, осознают свой вклад в построение мира. Стоянка, фабрика и продмаг объединены толком, тенденционизмом самого начала процесса поднятия головы. Пленённый земной шар уже привык так, а тут снова толкают в бок, в абсолютной тишине. Действие властвует над собственным смыслом.
Только что я стоял на хорах и смотрел вниз, на капеллу, светильник на цепях и ряды стульев, их, насколько я понимаю, должно быть больше. Мозаичный пол, арки, латинский алфавит по периметру, я же тогда первым там оказался, не считая очевидца, который позвонил в милицию. Происшествие в Краеведческом музее, вроде, на Красной площади, однако уже и не на ней, пристроенном к кинотеатру «Октябрь», раньше он почему-то считался архиерейским домом. Одно из первых учреждений, открытых после того, как в 43-м прогнали фашистов, в чём и есть сила его смотрителей для меня лично, а я-то сейчас в Ахене, это ж надо.
Следователя БХСС звали Иерусалим Петрович Кронштадт. Суровый мужчина, то буравил взглядом, то показывал, что у него есть фантазия. Пятнадцатилетним он записался на фронт, дважды был ранен, дошёл с боями до Берлина, участвовал в штурме, как и я двумя неделями ранее. Он принимал меня в задумчивости, но без гонора, что я участковый. Не выходя из облика, задал много вопросов, которые я всегда именовал казёнными, на дореволюционный манер, а сам сотрудник органов, и вот я здесь. Закончив, он погрузился в ещё более глубокое раздумье, не связанное, однако же, с тем, что я ему рассказал. Тогда я позволил себе высказать два или три собственных соображения, на что Кронштадт отозвался охотой их выслушать и вообще не чурался обсудить со мною это дело, тогда-то я и стал подумывать попроситься в его группу, но упустил момент. Помимо порчи письма, разбитых стёкол и царапин на экспонатах музей не выявил никакого ущерба социалистической собственности, однако пропал смотритель, и Кронштадт беседовал со мной лишь из необходимости соблюдения формы, поскольку дело собирались передать в иное ведомство, хотя оно и весьма задело его, я сразу это понял.