— Мужики, мужики, экстернал диспут резолюшн начался.
— Почему бы не кончить его теперь же?
— Того тайлина-то?
— Нет, блядь, нашего, чтоб кровь залила старуху.
Он поскакал, видя ещё издали, что крышки ящиков с бомбами, точь-в-точь как у народовольцев, сняты и снаряды заложены в чаши. Поравнялся с их рядом, одной рукой неся им в лица так и оставшийся трубкой заверенный приказ и выкрикивая аналоги слова «отбой», нечто среднее между синонимом и тем, что посыл срочен. У одной из крайних гадостно улыбался тот рядовой, он видел его и был в курсе дела, рука поднята. Лист с поставленной в середине грифельной точкой начал быстро удаляться, с двух сторон виднелись пальцы.
От лукавого, через Мефистофеля, через Савинкова, через Пилсудского, он и сам не знал, чего хочет, пока не утянуло той странной избирательной мобилизацией, бланками в витринах, чуть ли не рожкáми на большаках губерний. Что это его место, понял уже в вагоне, сразу бросило в неуставные и очень прихотливые социальные связи, накладывающиеся пластами. Цедня, прощупывание, открытость, выпячиваемое прямо-таки простодушие, сразу чувствовалось, где не хватает перца. К кому мог, втирался в доверие, кого-то игнорировал, стравливал, оставлял ехать на крыше вагона, часть рекрутов блевала на перегоне, часть в воротнике на стальном мостике, ходящем ходуном, но выводы именно на его счёт пока никто не сделал. Не пятый персонаж, а восемнадцатый, подмявший несколько искусственно обособленных групп, кинувший в воронку судьбоносных взаимосвязей ни много ни мало, а четверть фронта, отдаваясь всё легче, всё свободней язык, больше фактов, которыми можно оперировать, которые никто не проверяет и не переспрашивает в бровь, чтоб потом явить усидчивость в самом дерзании, компенсировать. Они уходили из госпиталя без ноги, без глаза, без половины члена, с изменённым мировоззрением, не житейским и не о кавернах скотства окружающих, с промытыми, вообще-то, мозгами, и если это не участие и не олитературивание данных ему и приумноженных вводных, то он тогда не знает что.
— Не разряжать, мудак, ну я тебя запомню.
— Как я понимаю, придётся это надеть.
— Ну, вот и всё, так себе сотрудничество получилось.
— Не вполне вас…
— Не люблю прощаться, вот и решил как-то невесомо коснуться.
С огромным трудом облачившись, поругавшись в процессе несколько раз, порываясь уйти, сам понимая, что этого не произойдёт, в панцире он стал надвигаться на плиту. Ось напора сместилась, кулачный щит, казалось, готов был прожечь инструкцию, ладонь в рукавице, живя своей жизнью, начала мелко крестить дверь, прежде чем упереться. Зоровавель сзади и слева сопел от возбуждения.
Нечто монструозное отъехало в недрах крепости, противовесы за тысячи миль обнулили время на некоем северном острове, запоры раздвинули несколько улиц в гетто над ними. Всё сместилось, само восприятие каменного мешка, диффузия его частиц; балка улетела в шурф, не касаясь стен, в дюйме от каждой из четырёх граней, бухта каната размером с Колизей таяла, в центре её сидел котёнок с притороченным к банту концом в разы толще его хвоста, в последний момент он подпрыгнет за бабочкой, которой снится мудрец, войдёт в крутящий момент, а приземлится уже на двадцать лап и ощутимо для земельного участка. Ржавая, солёная, с растворённой щёлочью вода спускалась из системы через пять тысяч душей, всегда укрытых облачным фронтом, и с красным огоньком пожарной сигнализации, ветвления колен толщиной в мизинец. Тысячи счётчиков в одном зашкаленном положении помалу отживали, если не отмирали, в каждом имелся остаток магнитного поля.
Когда промежуток стал достаточен, сзади ему на голову обрушился удар, он хладнокровно отметил, что действовал он не иначе как фонарём. Как это вульгарно, кладоискателю бить кладоискателя лампой. Т. двинул наотмашь левой рукой, разворачиваясь корпусом и расслабляя мышцы, предоставляя действовать кулаку с щитом. З. сразу начал подниматься, тогда ударил в грудь тяжело поднявшейся ногой, от чего тот опрокинулся на спину. Словно в замедленном действии прыгнул за плиту и навалился с другой стороны. Когда снаружи в дверь ударилось тело, она уже встала на место. Теофраст услышал, как он закричал что-то на пиджине, и осмотрелся, сердце колотилось, будто язык судового колокольчика.
Другой вошёл из внешнего мира, тоже из помещения, но больше не обжитого, спиной, таща доску на козлах, да и все уже всё поняли, время пришло. Фиксировалось даже некое коллективное прояснение, естественно, для того только, чтобы завеса сгустилась потом с новой силой. Абстинентный синдром в рёберной клети, сжатие, поражающее один организм, в какой они уже давно были соединены. Кто-то начал плакать, что их слишком мало, фреска не будет сама собой, нет ёмкостей и продовольствия, а реплики стёрлись из памяти. Иисус, если это был он, уже давно занял место в центре и махал всем обеими руками, чередуя, то на одну сторону горницы, то на другую. Если кто и Бог им, то он. Кто-то бежал по-собачьи, кто-то полз, как под колючкой, один был недвижим, силы оставили его, и это, само собой, оказался Иуда. Таким образом, оба опознаны. С кем из них рыдать на дёрне или скале, если будет время, уже не существенно. Акт последнего единения, он полон синдромов и из них произошёл, ими выложен. Неузнаваемые лица, отголоски облегчения, третья пертурбация с шестьдесят пятого года, а для сюжета пира и его обрамляющих это сакральное число. Апостолы уже заняли свои места, когда снаряд прошил два уровня почти бесшумно, над горницей опустился практически вертикально. Вот они в одном пространстве, столешница вмята им в ноги, взрыв, больно совсем недолго, частицы металла и огня вошли в кожу, в плоть, импульс отрывал конечности уже кукол, все мертвы, умерли в один день. Восьмидесятилетняя, почти угасшая Артемида, в трёх кварталах вскинулась на полу бункера, мышцы лица свело, она обхватила себя руками и зло посмотрела на освещённую арку и одну видную с её места ступень; ей больше некуда было идти.
Туча инструмента над скелетом корабля застила солнце, и секции оттенялись ею. Все из неких сплавов, почти цельнолитые. Работники ловко сновали по шпангоутам. Теофельсу с расстояния они представлялись на одно лицо и вообще массой, муравейником, в котором все чего-то ждали на своде снаружи. Казалось, что смысл крылся в жонглировании, рубанки пускались на скат или бойки в шипы только досылом, однако никакая фигура не вырастала на глазах. Либо властвовала корректировка, либо это была сама эссенция работы ради работы. Рейки складывались в звёзды Давида, свастики, тамплиерские кресты, тут же растаскивавшиеся, вот фальшборт горит искрой, надраен, вот снова не существует, у гальюнной фигуры — женщины с бюстом, на который вставал даже на деревянный, символ свободы, попутного ветра, соляных брызг — так часто менялись выражения лица, что она выглядела живее некоторых бандитов из лагеря и уж точно эмоциональней всех, волосы развевались и складывались в разного вида причёски, от косы валькирии до жертвы электрического разряда, с мимикой это не сочеталось.
До поры к наблюдению за строительством сводилась вся его жизнедеятельность. Похоже, он был свидетелем от человечества, средний сын среднего сына или ещё что-то в этом роде, не сработала эта петля получения преимущества подобным и никаким иным способом. Дня три пришлось потерять, а потом вдруг отовсюду стал раздаваться лязг, топот, ультразвук. Детали корабля ломали об колено, и они, потеряв целостность, кажется, испарялись. В свете факелов и костров, освещений далеко не искусственных, если они возникают от взгляда, Т. видел глобальное снятие с места, и оно было не так уж и неорганизованно. Комплекс обслуживающих структур как будто утягивался под землю или с земли, точь-в-точь предметы покидают места, с вихрем и со скрипом. У него рябило в глазах. В двухколёсные тачки грузились одноколёсные, поверх них шатающиеся пилоны из глиняных мисок одна в другую, едва ли помытые, со светящимися во тьме останками похлёбки. В эпицентре сборов, то есть везде, словно шла кинолента, авиация, всё проносилось быстро и с характерным звуком, как всадники в битве, только здесь было лучше не уворачиваться, вообще резко не менять своей траектории движения.
