В самом центре города, недалеко от мечети Джама-масджид и госпитальной миссии, есть место, которое зовут «Mortyrs tomb» — Могила мучеников.
Меня заинтриговало, почему местные жители, будь то мусульмане, индуисты или же сикхи, с поразительным единодушием употребляют это английское название. Неужели нет местных эквивалентов? Или мученики были исключительно англичанами? Европейцами, если смотреть шире? И я решил взглянуть на эту могилу. Старый, но крайне подвижной сторож в зеленой чалме хаджи взялся быть моим гидом. Но едва я раскрыл рот, чтобы задать вопрос о том, кому, собственно, принадлежит могила, как он обрушил на меня каскады красноречия. Большей нелепицы мне не приходилось слышать нигде. Это была чудовищная мешанина эпох, стран и языков. Перемежая Евангелие и Коран приключениями Насреддина и эпизодами из жизни Будды, он с грациозной легкостью соединял Мекку с Иерусалимом, рисовавшимся ему как некие предместья Сринагара.
Меня эта беседа обогатила новым апокрифическим сказанием. Передаю его в несколько очищенном от явных несообразностей варианте.
Христос, если я только правильно понял достойного хаджу, родился вовсе не в Назарете, а в Индии. Здесь он овладел тайнами йоги, научился творить чудеса и отправился по миру проповедовать свое учение.
В отличие от Будды, обещавшего новообращенным лишь избавление от страданий, он нес в себе спасение и вечную жизнь. С тем и прибыл в конце концов в святую землю, где и совершил свой подвиг, описанный четырьмя евангелистами. Разночтения от сринагарского хаджи и начинаются только с Голгофы. Знакомому с практикой йоги Иссе легко удалось впасть в состояние, неотличимое от смерти, и восстать невредимым уже после снятия с креста. Великолепно разрешив, таким образом, все трудности, связанные с воскресением, сринагарский хаджа поспешил возвратить сына человеческого на родину.
— Тут он и умер, у нас в Сринагаре, дожив до преклонных лет, — последовал неожиданный хэппи-энд, — и похоронен в этой трижды священной могиле. В подземном склепе. Очень большое тело, сэр! Очень. Я сам видел: настоящий великан! И Павлиний трон тоже у нас спрятан. Старики знают, где, скажут, когда пробьет час.
Я был настолько ошеломлен, что дал старику целую пятерку.
Едва ли стоит обсуждать сринагарское дополнение к «Холли Байбл». Просто интересно проследить истоки легенды. Впрочем, злак, взошедший из зерна, зароненного в XVI или XVII веке на путях из Индии в Тибет, интересен и своей поразительно цельной рациональностью.
Сделав Иссу йогом — сторож-магометанин употреблял, естественно, слово «факир», — кашмирская молва одним разом объясняла и все его чудеса.
На моих коллег это произвело наиболее сильное впечатление. Кажется, мы проспорили целый вечер о том, что могло, а что, ни при каких обстоятельствах, не могло быть. По-моему, мы очень скоро отклонились от темы, целиком переключившись на сакраментальные загадки факиров: «фокус с канатом», «фокус с деревом манго». Ни они, ни тем более я их не видели, но вполне допускали массовый гипноз.
Вот в какие дебри может завести цветистая молва Кашмира.
Самой историей ему предназначено было стать шумным перекрестком вселенского рынка, горнилом, в котором пошли на переплавку предания самых разных народов. Акбар, задумавший слить воедино все религии, лишь добавил ничтожную лепту в этот бронзовый сплав, в колокольный металл, звенящий преданиями манихеев, несториан, суфийских дервишей, буддийских путешественников с лёссовых долин Хуанхэ и твердых в вере, но гибких на ее путях иезуитских миссионеров. Все они прошли здесь по тополиным дорогам Города Солнца. Золотая кашмирская пыль замела отпечатки миллионов следов.
В манихействе, в несторианских проповедях, а не в забытых манускриптах неведомых монастырей следовало искать первоистоки мессианских устремлений Кашмира. Рерих, в котором индуктивный опыт исследователя зачастую брал верх над восторженным легковерием, не мог этого не понимать.
«Манихейство жило долго. В самой Италии манихеи, преследуемые, жили до XIV века. Может быть, от них Беноццо Гоццоли воспринял содержание пизанской фрески о четырех встречах царевича Сиддхартхи — Будды, озаривших его сознание. Вместо индийского владетеля движется кавалькада итальянских синьоров… Или более древняя организация синтеза и верований Мани пронизала и связала сознание Востока и Запада?»
Мое пребывание в Кашмире было насыщено до последнего предела. Наши сринагарские друзья постарались раскрыть для нас все двери, приподнять покровы прошлого и настоящего.
В местной академии бережно изучается и совершенствуется богатейшее духовное наследие народов, внесших неповторимый вклад в духовную сокровищницу Индии. Будущие художники, музыканты, танцоры постигают здесь секреты мастерства, которое оттачивалось столетиями.
Так уж случилось, что именно на тропах искусства я встречался с неожиданным и столь же нежданно получал подсказку, когда ломал голову над действительными и мнимыми загадками. Вспоминая теперь день, проведенный в академии, я вновь поражаюсь тому, как одно вязалось с другим, как ложились случайные разговоры и встречи в единую канву.
После танца с бубнами и в браслетах из бубенцов, который исполнил для нас порывистый юноша с резкими классически правильными чертами эллина, я зашел в класс, где маленькие девочки разучивали гаммы:
— Са-ре-га-на-па-тха-ни-са, — звучало на все лады.
Я заинтересовался, попросил медленнее повторить нотную шкалу. Учитель взял в руки сантур — инструмент в сто струи, заимствованный из Ирана, и, тщательно артикулируя каждую ноту, пропел весь ряд. Видя, что я записываю, — никогда не знаешь, что может понадобиться, — Моти отозвал в сторону министра, в чьем ведении находилась культура штата, и начал с ним о чем-то шептаться. Как никак шли занятия, и неудобно было прерывать их громкой беседой.
— Мы решили сделать для вас небольшой показательный концерт, — сказал министр, когда мы покидали академию. — Познакомитесь с нашими музыкальными инструментами, традиционными мелодиями, старинными и современными песнями Кашмира. Мне кажется, это будет интересно. Что если завтра мы устроим такое импровизированное представление? Приезжайте прямо в радиоцентр. Я попрошу, чтобы нам дали самую лучшую студию.
Так в течение нескольких часов я прошел курс, который годами изучают в академии будущие музыканты. Я ничему не научился, очень немногое запомнил, но посмотрел и прослушал основное. Позднее это помогло мне лучше ориентироваться в вопросах, посвященных индийскому искусству.
Вслушиваясь в однообразное монотонное звучание струнных инструментов «северной школы»: сарасвати вины, тампура, ситара, серанти, иктара, тильбуба, сараджа, я вспоминал утреннее служение в храме черноликой богини Кали, которое мне посчастливилось подсмотреть по дороге в радиоцентр.
— Так требования современной жизни возвратили нам забытое наследие древности, — пояснил переводчик, когда закончилось выступление струнного оркестра. — Мы вернулись к тому, от чего ушли.
«Вернулись к тому от чего ушли…» Я вспомнил недавнюю беседу в местном музее. После того как мы осмотрели экспонаты в сумрачных, неуютных залах, директор провел меня в сад, где среди пальм и розовых шпалер стояли каменные статуи, жертвенники и лингамы, привезенные из разрушенных во времена войн и стихийных бедствий храмов. Журчал фонтан, бабочки-нектарницы, трепеща, парили над чашечками цветов. Солнце вытапливало аромат древних смол из кедровых досок, которыми был обшит музей. Ноздреватые серые камни прекрасно смотрелись на зеленом ковре подстриженного газона. Я сразу же обратил внимание на знак двойного тримурти с тюркскими буквами в каждом зубце.
— Откуда у вас эта плита? — спросил я у директора.
— Из долины Кулу. Там все так перемешалось, что не разберешь. Где-то я слыхал, что интересующие вас манускрипты об Иссе тоже хранятся в древней Кулуте.
Это было весьма сомнительно, потому что в Кулу долгие годы жил Рерих, и Николай Константинович не преминул бы отыскать драгоценные документы. Замечание директора я, естественно, пропустил мимо ушей.
