Спать пошла рано. Хотелось полежать подольше, повспоминать. Постараться четко представить, да вот жалко, что толком не успела и рассмотреть. Какие губы, какой подбородок, нос картошкой или нет. Да глаза-то, глаза голубые прямо или так, серые?.. Как у бабушки… Бабушка! Больно. Бабушка. Больно.

Неужели все так и кончится? И снова не увидеть. Никогда. Никогда совсем, никогда.

Продрыхла всю ночь, а все равно не выспалась. Так голова гудит, трескается. Ресницы слиплись все. Плакала во сне, значит. Опять. Дурочка.

На уроках все бубнят, пугают экзаменами, наставляют. Неужели после такого возможно думать о логарифмах, литосфере и фагоцитозе?.. Неужели они не видят, что перед ними человек. Ему тяжело. Он едва не сломался. А они все… Хотя это правильно, наверное. В жизни должно быть что-то такое занудно-постоянное, работающее даже в случае апокалипсиса, не меняющееся совершенно годами или даже столетиями. Как бетонная стена. Большое, серое, шершавое, тяжеленное, несмещаемое. Чтобы бы как фундамент. Чтобы не сойти с ума.

За уроки села поздно – после школы вырубилась. Только тетрадь открыла, зазвонил телефон. Домашний. Нам на него уже три тыщи лет никто не звонил. Мама зашла, пытается улыбнуться, а у самой глаза огромные. Испуганные. «Тебя к телефону» – говорит, а сама дрожит, как будто собрана из лего и вот-вот рассыпется.

– Привет, – как ни в чем ни бывало. – Как дела?

Молчу. Трубку мну, она как будто пластелиновая, размягчается, пытается выскользнуть.

– Хочешь, – говорит, – в гости ко мне на выходных?

– Хочу! – Кричу. – Хочу!

А потом смущаюсь. Мамин взгляд ловлю. Стыдно.

– Хочу, – бормочу. – Очень хочу.

– Запиши мой номер. Записала? Ну, хорошо. С автобуса я тебя встречу.

Трубку кладу, на всякий случай себя по грудине раза три хлопаю. А то чего-то не дышится. Мама растерянная стоит, несчастная, как промокшая собачка.

– Можно? – Теперь спрашиваю только, хоть уже и поздно.

– Конечно. – Мама старается, но улыбка ее ужасна. Обвислая вся, как сдувшийся шарик. – Хочешь, подарок ему купим? У него день рождения скоро. И там ведь дети еще… Нужно сладости…

Еду. Еду. Еду. Господи, так ведь двадцать минут всего на автобусе. Двадцать минут. И пешком можно, если хочешь. Но он не хотел почему-то все эти годы. Дергает где-то слева, в груди, в носу щекотно. Совсем не хотел.

Выскочу, наверное, на шею кинусь. Обниму, наконец-то, как все детство мечтала. Обниму, по-настоящему прямо. Крепко. Обниму!

«Привет» – скажу. Или нет. «Привет, п…п…». Какое слово трудное. Даже мысленно непроизносимое. Но обниму точно. Прямо с подножки прыгну. Прыгну и точка.

Не прыгаю. Он стоит на остановке, какой-то маленький совсем, сутулый. Словно школьник, которого отправили за хлебом, он на все деньги накупил сладостей и теперь не знает, как оправдаться.

Шепчу что-то неловкое, ничего не значащее, типа «здравствуй». Снова тащусь с ним рядом, смотрю только на ботинки. Запыленные, с разлохматившимися несчастными шнурками. Он меня ни о чем не спрашивает, только зачем-то все говорит о новой семье. Как они счастливы, какой дом большой, и хозяйство главное, хозяйство. Голос у него дребезжащий немножечко, скачущий, почти как у Саши Васильева из Сплина. Кошусь. Похож он на Сашу или нет? Кажется, нет. Саша выше. И даже как-то немножко роднее.

Приходим. Показывает своих детей, белозубую препротивную жену в люрексовых толстых колготках. Чувствую себя чужой. Нелепой аппликацией, вырезанной из другой картинки. Ем мало, смотрю в тарелку. Очень хочется плакать.

Уже вечером, вернувшись домой, почему-то реву навзрыд. Дети новые, красивые. Очень на меня похожи. Почему же он тогда их любит, а меня ?.. Мама успокаивает, хотя сама выглядит беспомощной девчонкой. Она знает, что это одна из тех болей, которых ей ну никак, никак не облегчить.

Он зовет в гости опять, я опять еду, опять боюсь на него смотреть. Злюсь на себя очень. Нахожу в их большом счастливом доме кота. Он урчит, касаясь мордой моей руки. Больше в этом доме меня никто не касается.

Все мечтаю, что он вдруг подумает сам, что обнимал меня в последний раз какое-то безумное количество лет назад. Попытается вспомнить, как это было. Но, видимо, он настолько разучился, что не верит, что у него получится.

В очередной раз он провожает меня до остановки. Мелкий дождь идет, темно совсем, его семья за нашими спинами, далеко-далеко. Хо-ро-шо. Земля сочная, жирная, я пару раз оступаюсь. Он вдруг останавливается и велит взять его под руку. Через куртки, через свитера, через кожу. Мы касаемся друг друга. Я впервые в жизни могу на него опереться.

А потом происходит чудо – он перестает звонить. Перед каждым экзаменом пишу ему смс-ки, мол, представляешь, волнуюсь так, что зуб разболелся, учила, билетов целых пятьдесят, как думаешь, сдам? Он не думает ничего. Не отвечает. После экзаменов пишу тоже. Поздравь – ну, пожалуйста, поздравь, ну пожалуйста, поздравь, ну пожалуйста! – сдала на пятерку. Похвали, приласкай, вспомни!

Молчит. Ждать ответа почти так же тяжело, как и встречи с ним. Тянет в груди. Пусто там, где не додали чего-то огромно важного, живого. Ценного настолько, что не оценить.

Уже потом, через пару лет, от болтливой родственницы узнаю, что он во мне разочаровался. Сказал друзьям, что я сухая, совсем его не люблю. Не обняла даже ни разу, как положено не назвала. А, мол, все потому, что маленьким детям мы нужны, а взрослым – совсем нет. У них другие проблемы, другие мечты.

Господи, какой же ты глупый. Какой глупый и настолько же жестокий.

Даже будучи взрослой теткой, я расплачусь на остановке, потому что проходящий мимо алкаш обронит случайное, нежное до невозможности, до пелены перед глазами: «Дочка».

А потом, через сотню лет, через миллиарды даже, триллионы, световые бездны и невозможности, даже когда тебя давным давно не будет в живых, я буду ждать звонка. Я буду ждать твоего звонка, папа.

Эта чертова птица все никак не хотела сдаваться. Полседьмого утра, темнотища, сугробы повсюду, ошалелые дворники, зубы сводит, метель. А она орет. Как весной орет. Несгибаемо. Ярко.

Насыпала ей корма повсюду, даже приманить пыталась – все без толку. Мерзнет? Мерзнет ведь, голодает. Точно. Оттого и орет, наверное. Из последних сил. А мне от этого тошно. Кажется, будто весна совсем скоро. И солнце, и свет, и тепло, и счастье. И наладится все. Вообще все, что можно.

Но куда там. Половина зимы еще впереди, а свет и тепло ничего не поменяют. Дышать только станет легче. Если повезет.

Ползу сквозь снег, хромаючи, оскальзываюсь постоянно, но смотрю наверх. Существуешь ли ты вообще, гадина? Или ты – только голос?.. Ни тени ни разу не увидела, ни движения. Только эхо, пронзительное, как скрипичная струна. Дурная птица. Ясно же, что с такой погодой ей не тягаться, а все пытается.

В метро хорошо, уютно. Втискиваюсь между двумя мужиками в огромных пуховиках и невольно сравниваю нас всех с дрожжевыми пирожками. Жмемся друг к другу воздушными боками, останавливаемся на время, дозреваем. Хотя бы тут, хотя бы так. Дожить, доспать. Досуществовать.

На работе опять бардак, но разве бывает иначе? Кутерьма каждодневная, а я сегодня что-то совсем не успеваю. Нога болит. Болит все сильнее и сильнее. Нестерпимо.

После работы, чертыхаясь, ползу в травмпункт. Я у них гость частый – усатый пропитый докторишка уже и улыбаться перестал при встрече. Совсем породнились.

Сегодня даже присвистывает, тянет мне желтыми дрожащими пальцами сигарету. Отказываюсь. Еще легкие потерять мне для полного счастья не хватало.

На рентген меня проводят без очереди. Я уже совсем охаю, слезы смаргиваю. И не падала же, вроде бы, и не оступалась. Чему так болеть-то?

Молодой рентгенолог долго пялится на снимок, потом фотографирует, отправляет кому-то. Сконфуженно ждет ответа, катая ручку по столу, на меня глаз не поднимает. Телефон радостно пиликает, и мальчишка прямо подскакивает. Читает жадно, с интересом. Поджимает губы, кивает. Подтвердилась, значит, его догадка.