Леша вскочил из-за стола и бросил ручку в стену. Стук консервных банок за окном усилился и в их оркестре стало на один инструмент больше – удар молотка о шифер. Редко, но очень громко.

Катя уткнулась в подушку и зарыдала. – Тебе ведь всегда только одному плохо, а на боль других можно не обращать внимание.

И почти каждый день одно и тоже, я стараюсь найти хоть маломальское вдохновение, словно воробьев хватаю за хвосты, а Катя бесцеремонно вторгается за тонкую грань дозволенного, чтобы высказать мне какой я подонок. Да может и так, может всё, что она говорит – это и есть та правда, которую я игнорирую в течение этого года. А может и что-то другое, может, причина совершенно в другом, но в потоке взаимной ненависти мы никогда не сможем договориться. Я просто никогда не дослушиваю, что она действительно хочет, если она действительно еще что-то хочет. Не питаю ложных надежд, если сам не могут ничего гарантировать. Будто на кассе тебе не хватает одного рубля на оплату и улыбчивая продавщица предлагает занести на днях этот рубль. Вроде мелочь, а ты никогда не занесешь и специально еще будешь обходить магазин или приходить, но к сменщице, которая не знает, что произошло.

Усложнять – не моя прерогатива. Но и упрощать не моя способность. Оставляем, как есть.

Закуриваю сигарету. Проблесковый маячок с моего остекленного буйка посреди океана таких же буйков. Когда-то пытался завести привычку писать дневник в заметках телефона. Сейчас самое время возобновить эту практику и начать писать действительно важные вещи. То, что не останется на затухшем клочке бумаги, посреди таких же прокисших слов. Все предыдущие заметки – удалить. В них ничего важного. Напишу новые и начну так:

«Здравствуй дорогой дневник. Мне кажется, что так пишут сопливые девочки, коей я не являюсь, но в моей памяти с приветствия начинается любой диалог. А тут больше исповедь, чем монолог или диалог себя настоящего с собой из будущего, который станет оценивать мои поступки и шаги со стороны правильности и приведших последствий. Но, я ведь еще мне знаю, что совершил и к чему это привело, поэтому могу говорить и делать всё, что не станет осудительным именно сейчас. Другого времени у меня нет. И, возможно, правильным будет говорить не просто с дневником, а действительно с собой. Значит, здравствуй, Леша!

Раньше мне казалось, что Катя – единственная кто действительно понимает и не осуждает за всё, что я делаю. Порой мне казалось, что она чересчур сильно всё понимает и способна достраивать фразы, когда я еще сам не знаю, что именно хочу сказать. Это была любовь. А сейчас Катя – единственная, кто меня не понимает. Мы стали другими и потеряли общую связь. Я не желаю ей ничего плохого, но время от времени осознаю, что делаю именно то, чего совсем не желаю. Неосознанно. Ненамеренно. Так выходит и это, увы, уже не изменить. Как и не изменить того, что ей со мной тяжело.

Возможно, если бы я ушел и не вернулся, то она в будущем могла бы стать счастливее. С кем-то, кто сможет оценить её по достоинству. Как будто, «я самый херовый из тех, кто был рядом. Жизнь пахнет дождем, а я пахну ядом, и в небе ванильном под песни амура, ты крикнешь: козел, а я крикну: дура». Чувствую себя погано даже от одних таких мыслей, но в них сейчас больше правды. Выйти и не вернуться. Может, даже, если меня собьет машина с зазевавшейся в соц. сети телочкой, то Катя сможет оплакать забытые чувства и отпустить по ветру все свои обиды. Или выскажется над моей могилой, выругается на чем свет стоит, зачертыхается за всё. Но, если ей станет от этого проще, то так даже лучше.

Как-то кардинально я замахиваюсь. Просто уйти – тоже решение.

Хотя, с другой стороны, если человека собьет машина и он очнется на том свете, то, что с ним произойдет? Точнее, что происходит на том свете, когда появляется новый мертвый человек. А разве там появляется человек или его душа в обличии человека, каким она была в земной жизни? Ну, предположим, что появляется человек, у которого еще сохраняется свой внешний облик и душа, но он уже не может считаться живым, так как перешел на новый уровень восприятия происходящего и удовлетворения потребностей, коих у него сейчас не должно быть. Ведь насыщение происходит теперь не телесное, а больше духовное. Если раньше, ты кормишь тело, чтобы сохранить душу, то теперь ты подпитываешь чем-то душу, чтобы быть в теле.

Получается, что человек застревает в каком-то подобии посмертия – месте, где собираются такие, как и ты, чтобы проследовать дорогой до Рая или Ада. Это так утрированно и заезжено, хоть мне и кажется, что система в посмертии намного сложнее. Бюрократия – это что-то на уровне инстинктов, значит присуще душе, соответственно здесь тоже имеет силу. Возможно, больше, чем в земной жизни.

А ведь такой сюжет можно вложить в новую книгу. Поразмышлять о происходящем на том свете. Придумать аквариум и запустить туда малька, а потом просто следить за тем, что происходит, не нарушая естественное движение и документировать результат. Вуаля, я получаю посмертие, а читатель – идею для размышления. Чувствую гнев христианства.

На этом всё. Буду стараться держать тебя в курсе событий. Ну, то есть себя держать в курсе».

В квартире было тихо. Кухня хрустела сухарями на столе и шелестела пакетиками на холодильнике. Паркет съедал звуки шагов, а стены сужали артерии переходов между комнатами. Не давали ни одному потоку циркулирующей энергии расплескаться за пределы этих перегородок. Катя заперлась в ванне и было слышно, как заработал водопад водопроводной химии. Она собиралась устроить, заплыв баттерфляем в своей бобриной запруде. Это надолго. Можно сходить подышать воздухом.

На лестничной площадке три лифта. И нажимая на серебристый кружок, я всегда начинаю играть в интуицию. Угадываю, какой именно лифт приедет меня забирать. Из десяти случаев шесть всегда безошибочные, один неверный, потому что звук у второго и третьего всегда одинаковый, а три я не угадываю, потому что тороплюсь. В этот раз приехал первый и из новой десятки первый промах, но я его оставлю без учета.

Из зеркала внутри кабины на меня смотрит совершенно другой человек: уставший и апатичный. Круги под глазами, морщины на лбу и от улыбки только две небольших траншеи по бокам губ. Выгляжу так, словно мою кожу сначала постирали при сорока градусах, а потом поставили на двухчасовой отжим, прежде чем пришили обратно и пустили в люди. Ладно, это только прогулка, а не ланч среди джентльменов.

На улице прохладно. Застегиваю молнию и прижимаю воротник. Зонт с треском открывается, будто раскрываю парашют на десятитысячах. Полет нормальный, переизбытка воздуха не чувствую, в ногах не ломит, люди не раздражают. Обычно гуляю в парк, но туда нужно идти, если есть какие-то вопросы, что нужно разрешить. Небольшая терапия при расхламлении чердака. А, когда на чердаке нет лишних коробок, то лучше прогуляться среди людей, подслушать случайный разговор или поплавать в общем потоке. Представить, что ты – как все, кто возвращается с работы или спешит на нее. В общем попытаться успеть опоздать, чтобы прийти вовремя, когда тебя уже не ждут.

Снова думаю о Кате и том, что она сказала, но вместо ответа, слышу строчки: «Мы мысленно делились чем попало, но отдавали то, что не вернуть. В надежде всё сберечь от снегопада, бездумно дали в луже утонуть». Вижу своё отражение в луже на асфальте и наступаю себе на лицо, оставляя лишь брызги на брюках.