Хезер плакала, слезы струились по щекам. Всю ее жизнь, весь мир, в котором она жила, наполняет эгоизм, вот и сейчас он правит ею! Ей хочется любить Филипа, ничего больше; но разве можно позволить себе такое, когда столько судеб вокруг и столько несчастья?

Ей немало пришлось повидать. И парижских нищих, жмущихся от холода к вентиляционным решеткам метро, и слепых детей, сидящих на корточках среди рыночной грязи Марракеша^[37], старика, еле волокущего ноги, скрючившегося в три погибели под непомерным грузом, гамаля-носилыцика на мосту Галета в Стамбуле, оборванца курильщика опиума в луже собственной блевотины на дороге в Пешавар. Невыносимо…

Горы молчат, не дают ответа, и Хезер захотелось умереть или вернуться домой, как далеко бы дом ни был…

* * *

Сара не сводила глаз с молодой женщины напротив: та сидела, скрестив ноги, прямо на цементном полу глухой комнаты с высоким потолком, где, кроме них двоих, никого нет. Взгляд женщины был устремлен вверх, к единственной яркой трубочке флюоресцентного света на потолке. Сара смотрела, не в силах оторвать взгляда от ее странного лица. Уже несколько часов женщина сидела не двигаясь, широко открытыми глазами уставившись в одну точку. Сара решила: либо это шизофренический ступор, либо беспамятство после дозы наркотика. Что бы это ни было, женщина не осознавала, ни где она находится, ни то, что Сара с завистью смотрит на нее.

После того, что рассказывал Филип, Сара была убеждена: неподвижная женщина перед ней — Хезер Фокскрофт. Отсюда понятно ее любопытство. Даже в полубредовом состоянии, с остановившимся взглядом, Хезер поражала странной, какой-то загадочной привлекательностью. Синяя с белым форма «Крестового»; но даже этой невыразительной одежде не удавалось скрыть гибкости и упругости тела Хезер. Филип говорил, что она занималась хореографией…

Сара поймала себя на том, что, думая о Филипе и Хезер, испытывает нечто похожее на ревность. «Что за бабская натура! — нахмурилась, рассердившись на себя, Сара. — В камере сижу, а мне все неймется!».

— Ты мне все карты спутала! — проговорила Сара, глядя на Хезер. — Теперь не одной придется выбираться, а совершать героическое усилие, чтоб и тебя вытянуть вдобавок. Это нечестно!

Но сидевшая в углу женщина с остановившимся взглядом не реагировала.

Сара встала, подошла к единственной двери, широкой, массивной, обитой грубым листом жести. То место, где раньше находилась ручка, закрыто такой же жестяной пластиной, наспех прибитой дюжиной гвоздей с широкими шляпками. В горле у Сары сжалось. Читать про кошмары заточения даже забавно, однако, когда сталкиваешься в жизни — тут уж не до смеха… Сара вернулась в свой угол напротив Хезер, снова опустилась на пол, оперлась спиной о шершавую бетонную стену. Попыталась оценить, что происходит, выстраивая в уме события таким образом, чтоб уяснить и перспективу.

Что было после того, как ее втянули в собственный номер гостиницы «Холидэй», она почти не помнила. Помнилось только, потом ее откуда-то вытаскивали, куда-то снова сажали, ехали опять. Еще: очнувшись в пути, в какой-то момент она сообразила, что машина сворачивает на проселок. Когда дверца распахнулась, Сара увидела, что приехали на какую-то военную базу. Смутно плыли перед глазами большие строения типа ангаров, ряды облезлых казарм и допотопные сборные домишки, обитые гофрированной жестью. Лучше всего запомнился дом, куда ее повели, значит, к тому времени действие дурмана почти прошло. Ее «тюрьма» была окружена высокой изгородью-сеткой, поверх которой, с заворотом внутрь дворика, шел тройной ряд колючей проволоки. Само блочное одноэтажное здание, изогнутое в виде буквы L, походило на фабричку. Старая рассохшаяся входная дверь, стекло в оконце разбито. Внутри так же обшарпанно и убого, как снаружи. Стены голые, бетонные, такой же пол; пахнет сыростью и плесенью.

Ну и что же из всего этого следует? Пока можно сказать только: привезли на заброшенную военную базу, о чем свидетельствует наличие ангаров и казарм. Судя по всему, базу оставили уже давненько, следовательно: либо НСС арендует ее, либо берет у правительства напрокат, либо пользуется ею без всякого разрешения. Собственно, какая разница; если здесь и в самом деле старая военно-воздушная база США, это кое-что да значит. Скажем, хоть и упрятана подальше от глаз, все же подъездные пути должны быть, возможно, и населенный пункт какой-нибудь есть неподалеку. Но вместе с тем: на базе ВВС, пусть даже старой, должна остаться система охраны — сигнализация вдоль изгороди, сторожевые вышки.

Сара вздохнула, посмотрела на Хезер Фокскрофт: никакого движения. Снова вздохнув, Сара обхватила руками коленки, зарылась в них лицом от назойливого света.

«Темно, пора ложиться спать, дари, господь, мне сон святой.

Коль ото сна мне не восстать, возьми, господь, мой дух с собой…»

Этому стишку учил ее отец, когда она была маленькая. Вспомнив, она больно закусила губу, сдерживая слезы. Сара сидела, уронив голову в колени, и ей чудился голос отца, и было страшно, как никогда. Под конец ее сморил сон, голос отца растворился в дреме; напротив на полу продолжала неподвижно сидеть молодая женщина, слепо уставившись на свет; думы ее блуждали далеко отсюда, в далеком прошлом.

* * *

Сестра Анжела — в прошлом молодая американка, уроженка Бостона Хезер Фокскрофт, хотя это имя почти забыто, — медленно бредет вдоль загаженной отбросами улочки Читпур в самом центре Калькутты, подол ее бело-синей рясы волочится по земле, привязанная к поясу сумка бьет по ногам. Привычно ломит спину, старая балетная травма все чаще дает о себе знать, особенно после того, как годы трудилась, не щадя себя, послушницей у Матери Терезы, в «Сестрах милосердия». Она привыкла думать, что боль — живое напоминание о смерти, что эта боль сближает ее с теми, кому она помогает здесь в гуще перенаселенных трущоб древнего города.

Нет, не достойна она служить Господу! Почти каждую ночь, в часы между полуночной мессой и заутреней, ей неизменно снится во сне мирское, снится ее прошлое, а не Иисус, не бог-отец, не праведная жизнь…

Ну почему ей в голову постоянно лезут всякие вопросы? Почему просто не принять на веру, одним сладостным глотком не вобрать в себя божью благодать? Почему временами, даже наяву, она жаждет прикосновения Филипа к своей груди, почему ее губы мечтают о его поцелуе?

Вот уже шесть лет она не знает мужчины; уже семь, как они расстались с Филипом. После их разрыва и до послушничества у нее бывали мужчины, но заменить Филипа никто не смог.

Внезапно перед глазами возникла фигурка спящего мальчика, умудрившегося свернуться в калачик в крохотном закутке между лотками двух торговцев. Слева на корточках громадный индус с тяжелым подбородком, торговец чаем и сушеными фруктами. Справа, также на земле, разложил завернутые в листья пряности другой торговец. Прямо над ними с лотком третий, предлагает пилюли от импотенции.

Она заглядывает между деревянными ножками лотка, дотрагивается до голой спины мальчугана. По голове его ползают вши: глаза Хезер привыкают к полумраку, и она видит, как огромная, сверкающая муха заползает прямо в его полуоткрытый рот… Кожа холодна, как лед. Мальчик мертв. Она встает, говорит торговцам, что он умер.

— Знаем, знаем, сестричка! — кивает тот, что торгует пряностями. — С утра еще, как мы пришли.

— Так уберите его, позовите кого-нибудь, пусть его унесут!

— Он не из наших, сестричка! — говорит торговец чаем. Голова торчит над лотком, он спокойно смотрит на Хезер. — От мертвого нам никаких хлопот. Был бы живой, так и норовил бы стянуть чего…

— Он смирный, — улыбнулся торговец пилюлями. — Не то что те, на улице. — И махнул в сторону гудящей толчеи мужчин, женщин, детей и животных, заполнивших узкое пространство. — Его покой всем нам пример. — Тут продавец пилюль заметил на поясе у Хезер сумку, нахмурился, отступил к своему ободранному деревянному лотку, тихо сказал: — Так ты из этих, что живот режут…