— Надо за него сообща браться. Всей бригадой...

— На собрании проработать или как?

— Можно и на собрании...

— Уже пробовал...

— Ну и что?

— Как с гуся вода... Если б не был дураком и тогда, сразу же, как вы явились к нам и расспрашивали про него, раскрыл карты, то, может, и была бы надежда, а так...

— Почему же все-таки вы сказали мне неправду?

— Не хотел втягивать милицию... Это, знаете, могло бы плохо подействовать на Шамрая... А тут еще история с кассами. Кое-кто начал коситься на него...

— А вы? — перебил лейтенант.

— Что я?

— Связываете перемену в поведении Шамрая с кражами?

Коротун, как всегда, когда над чем-нибудь задумывался, сдвинул брови, лицо при этом стало тяжелым, непроницаемым. Вдруг в его темных глазах что-то мелькнуло, будто какая-то радость. Турчин не успел уловить, что именно, потому что вспышка эта сразу погасла.

— Правду сказать, я и сам думал над этим и не однажды, — медленно заговорил бригадир. — Сложное дело, должен сказать. И все же, хотя психолог из меня и плохой, мне кажется, не грабил он касс. Ну, а перемену в поведении, мне думается, надо искать в другом.

— В чем именно?

— Этого я пока не могу сказать, не знаю. Знаю лишь одно, что человека надо спасать, не дать совсем скатиться в болото...

Сразу поговорить с Крабом не удалось, а теперь, когда майор заявил, что грабители действуют под руководством Шамрая, Павел не знал, как и с чего начать разговор. Конечно, лучше всего будет собрать бригаду, заодно выведать, есть ли среди монтажников тот парень, с которым Шамрай, если верить версии Кузьмина, обмывал удачное ограбление кассы.

Однако Коротун разочаровал лейтенанта.

— Не получится у нас с собранием, — хмуро сказал он, — Шамрай совсем уже обнаглел: сегодня не явился на работу.

Сейчас Шамрай не очень был нужен Турчину. Делая вид, что размышляет, как быть, Павел немного помолчал и сказал:

— Можно поговорить с людьми и без него. С ним разговор будет особый. Надеюсь, прогуливает один Шамрай.

— Если бы... А то ведь еще двое не вышли на работу. Видно, вчера перебрали, и сегодня головы болят. Вот как обернулось.

— Плохо обернулось.

— А что я могу поделать? Тут, скажу вам, уже не до собраний. Тут надо предпринимать решительные меры.

— Какие именно?

— Уволить с работы.

— Кого?

— Да его же, Шамрая.

Турчин подумал, что этого делать ни в коем случае не следует: если Шамрай действительно причастен к ограблению касс, то увольнение будет ему только на руку, ведь каждый преступник хочет оказаться подальше от места преступления, а если он не виноват, то с отчаяния может пойти на что угодно. Вон как вел себя в ресторане. Ну, а сейчас, несомненно, нервы у него натянуты еще больше, только коснись их неосторожно.

— Спешить с выводами не стоит, — посоветовал Турчин. — Сперва надо все хорошенько проверить.

— Вы же сами знаете, что кадрами ведает не бригадир.

— Но последнее слово за ним.

— Так-то оно так... Только кому же охота совать голову в петлю? Конечно, это крайность, но, скажу вам, я играю с огнем. Ребята мои приходят на работу невыспавшиеся, от многих несет перегаром. А мы — монтажники-высотники: одно неосторожное движение и — прощай белый свет. С кого тогда будут спрашивать?

— И все же прошу подождать с увольнением Шамрая.

Коротун сморщил лоб, посмотрел в окно, сжал короткими пальцами колено и с явным сожалением сказал:

— Что ж, если настаиваете, потерплю. Однако всякому терпению рано или поздно приходит конец. Как хотите, а я не могу допустить, чтобы он совсем разложил коллектив.

— Что-то не верится, чтобы это было под силу одному человеку.

— Э, вы еще мало знаете наших монтажников, — вздохнул бригадир. — Как говорится, гоп-компания. Работать с ними, ох, как тяжело. Брось только искру, такое пламя охватит, что куда там...

— Правда, вам не позавидуешь — коллектив небольшой, а на работу не выходят по три человека в день... Многовато. Между прочим, вчера тоже не все были.

— Как? — удивился Коротун.

— А так, что Шамрая я после обеда видел в ресторане.

— Значит, второй день прогуливает. У меня перед обедом схватило живот, и я пошел домой, вот он и воспользовался... Нет, так дальше продолжаться не может, я должен что-то делать. Это ведь два дня прогула!

— С ним еще один был... Парень такой узкогрудый... Тоже, может, ваш? — осторожно поинтересовался Турчин.

— А черт его знает. Может, и мой. У нас трое парней тощих. Надо будет разобраться.

— Непременно. Действительно, надо что-то делать.

— Теперь сами убедились. Так что решайте с этим Крабом в ту или иную сторону.

— Решим. А сейчас мне еще хотелось бы посмотреть дела ваших рабочих. Заинтриговали вы меня своей гоп-компанией.

— Думаете, кто-то из них брал кассы?

— Все может быть...

— Я, должен вам сказать, тоже так думаю. У меня нет уверенности в моих подчиненных... Сами видите, что за народ подобрался. Только, чтобы изучить их дела, вам придется ехать в Киев.

— Что ж, съезжу... Все же хотелось бы поговорить с монтажниками... И с Шамраем, конечно. Может, и договоримся до чего-нибудь... Если все соберутся под вечер, позвоните в отдел. Ну, а если сегодня ничего не получится, тогда перенесем на завтра.

— Пусть будет по-вашему. Но я не уверен, что и завтра не сорвется. Если уж пошло под откос, так будет катиться и катиться, пока не перевернется. Я эту братию уже изучил. Конечно, все сделаю, чтобы собрать... Как только соберу, сразу же и позвоню.

— Можно и без Шамрая. С ним разговор будет отдельный. Как вы смотрите, если мы сейчас наведаемся к нему?

— Не советую.

— Почему?

— Пьян, должно быть, если не явился на работу, а с пьяным какой разговор. Так что давайте уж вечером или завтра.

— Пусть будет так. Заранее вам благодарен.

— За что? Я сам больше вашего заинтересован, чтоб у меня в бригаде был порядок, а то уже гниль завелась. Настоящая гниль! И все по моей доброте сердечной. Ну, ничего, в другой раз наука будет.

В голосе Коротуна проскальзывали нотки раздражения, хотя он вел себя очень вежливо: вышел из бытовки, проводил Турчина до мотоцикла, обещал все сделать, что в его силах; поинтересовался, не будет ли еще каких указаний; попросил, чтобы быстрее решали дело, потому что он больше не может тянуть с увольнением Шамрая, уже и докладную начальству послал и все проклинал свое доброе сердце, которое, мол, одно во всем виновато.

— Теперь я уже научен... Теперь я не буду играть в кошки-мышки. И вообще, не хочу их видеть в бригаде, пусть хоть даже сам прокурор республики мне их навязывает. Сами видите, как получается: милиция, которая направила ко мне Краба, в стороне, а за то, что бригада разваливается, план горит, приходится отвечать мне. А тут еще и вы схватили меня за руку и держите...

Турчин молчал — ему нечего было сказать. Он сам убедился, что положение с дисциплиной на стройплощадке крайне плохое. Если не предпринять решительных мер, то бригада действительно развалится. Он также понимал, что во всем этом немалая вина бригадира: где-то недосмотрел, что-то упустил, может, и виноват его мягкий характер, хотя, правда, в последнее Турчин верил мало. Как-то ему случайно пришлось слышать, как Коротун за что-то пробирал своего монтажника.

— Чурбан ты неотесанный! — кричал бригадир. — Врезать бы тебе, чтоб искры посыпались, тогда знал бы, почем фунт лиха! А то видали франта: покемарить ему захотелось. Да если все так будут, плану труба! А потом сами пристанете с ножом к горлу: где премиальные? Так что смотри у меня: еще раз сачканешь — рога пообломаю!

Слушая тогда бригадира, Турчин думал: «Нет, не зря говорится, с кем поведешься, от того и наберешься».

Монтажники щеголяли блатными словечками, которых набрались, видимо, от Шамрая, а теперь и бригадир туда же.

Конечно, требовательность, хотя и выраженная в данном случае в хамской форме, сама по себе еще не говорит, что человек озлоблен, никого не любит и вместо сердца у него камень. Настоящий руководитель, как отец, и наказывает, и жалеет своих подчиненных. Может быть, и Коротун из таких начальников и доброты у него больше, а злость напускная. Об этом знают его подчиненные, поэтому и не слушаются, что хотят, то и делают.