− Хлеб бери. Хлеб свежий…

Артур отрицательно кивает с набитым ртом.

− А вот хочешь такие сухари? – пихает коробку с плоскими длинными сухарями.

Артур снова кивает, не успев прожевать.

− Может, тебе помидорку порезать?

− Сусан, у нас что, блокада недавно закончилась? Я возьму если захочу.

− Ну, бери, бери… – она осекается и поворачивается к плите с кастрюлями и сковородками.

Поняв, что ляпнул не то, Артур с набитым ртом произносит примирительную реплику:

− Ну, ладно, дай мне сухарей…

Он всегда называл её только по имени. Кажется, она сама так захотела, отвергнув варианты “прабаба” и “бабуля”. Поначалу они ездили друг к другу в гости – то они к ней с мамой, то она к ним – в Хельсинки, где Артур родился и жил, пока ему не исполнилось пять. Выезжать нужно было рано. Бело-синий поезд “Сибелиус” уходил в шесть утра и приходил только к обеду. Доберёшься к Сусанне на её ветреную окраину, а она тебе нальёт таких вот густых щей. В Хельсинки их называли “русский суп”, только были они гораздо жиже.

Она наливает себе тарелку и садится напротив правнука, поправляет выбившуюся прядь. Типичная финка: широкие скулы, едва приметные брови, нос “картошкой”. Артур припоминает её детские фотографии, сделанные перед самой Блокадой. Сусанна не так уж сильно изменилась, и её вполне можно узнать в той самой девочке, только волосы уже давно не пшеничные, а седые, и кожа вся в морщинах.

− Ну как ваш спектакль? Движется? – спрашивает она, поднося ложку ко рту.

Артур утвердительно кивает.

− Ты кого там играешь? Я уж и забыла…

− Лётчика, – отвечает Артур с набитым ртом.

− Мм! Лётчика…

Дальше они едят почти в полной тишине. Только ложки стучат о тарелки и поскрипывают табуретки. Вот так обычно Сусанна и обедает – в тишине и одиночестве, с которыми свыклась много-много лет назад, с тех пор, наверное, как получила эту квартиру вместо комнаты в коммуналке где-то в центре. Вдруг в окно, за которым день уже начинает меркнуть, врывается не пойми откуда взявшийся луч солнечного света, и освещает кастрюлю со щами на плите, кусок стены с висящими прихватками, газовую трубу с облупившейся краской, и лицо Сусанны, подчёркивает её почти незаметные брови, которые при таком освещении напоминают пушинки вербы.

− Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?

Артур утвердительно кивает. Доедая последнюю ложку щей, берёт в руку кость и начинает обгладывать мясо – нежное, разварившееся, и при этом без единого хряща.

− Там её фотка лежит или чья?

Сусанна утвердительно кивает.

− В каком году она умерла?

− В пятьдесят втором.

Сусанна тоже принимается за кость.

− Ей же вроде совсем немного было лет?

− Сорок пять. Я сегодня разбирала вещи и наткнулась на её письма, которые она писала во время войны.

− Мм… И кому она их писала?

− Кому?.. – осекается Сусанна, – Ну, родственникам в Финляндию…

− А что, во время войны можно было писать письма в Финляндию?

− Ну… у неё были связи.

На второе – жареная картошка с шампиньонами. Вообще-то летом прабабка жарит настоящие лесные грибы, если ей, конечно, их принести. Сама она хоть и спускается на землю из своего поднебесья, но только до ближайшего магазина. А сейчас и магазинные шампиньоны вполне сгодятся. Картошка у Сусанны получается хрустящая, прожаренная, будто приготовленная в какие-то стародавние времена, без мультиварок и микроволновок.

− А какие у неё были родственники в Финляндии?

− Ну, как это! – восклицает Сусанна. Солнечный луч мгновенно гаснет, и её лицо снова погружаются в сумерки, – Две тётки, двоюродная сестра, четыре двоюродных брата, двоюродная тётя, четыре троюродных сестры…

Кажется, не останови её – и она будет перечислять до утра.

− Они все жили в Хельсинки? – спрашивает Артур, понимая, что такой вкусной картошки ему не поесть нигде, кроме как у прабабки.

− Нет, никто не жил в Хельсинки. Почти все жили в Карелии. И погибли тоже почти все в сорок четвёртом во время бомбардировки Элисенваары. В живых осталась только тётя Эмилия, моя двоюродная бабушка.

− Элисенваара – это где?

− В Карелии. В той, которая раньше была финская.

− Мм…

Она торопливо входит последней, на ходу поправляя загнувшийся лацкан пиджака. Сам пиджак при этом светло-оливкового цвета. Разумеется, однотонный, как и все её пиджаки, которых у неё, наверное, не меньше, чем у Ангелы Меркель.

− Я прошу прощения, – еле слышно произносит она, будто не желая, чтобы её кто-нибудь слышал, и садится во главе длинного стола, по обе стороны которого заняты почти все стулья, – Пробки сегодня – застрелиться: от Исаакиевского до нас почти полтора часа!

− Вроде не пятница, – вскользь замечает кто-то.

− Пятница завтра, – этот голос звучит ещё тише.

− Татьяна Олеговна, всё ли у вас хорошо? – она придвигает стул поближе к столу и принимает “позу директора”: опирается подбородком о кулак.

− Насколько это возможно.

− Что значит – “насколько это возможно?”

− Им не особо нравится идея делать весь вечер в форме блокадного радио.

− И что дальше? – усмехается директриса, – Им вообще много чего не нравится. Так это наша с вами задача сделать так, чтобы им нравилось.

Татьяна Олеговна усмехается в ответ.

− Честно говоря, я бы тоже не останавливалась на одном радио. Будет слишком однообразно и затянуто.

− Ну, вы же понимаете, что День Победы – это не новогодняя дискотека и не выпускной. Все это понимают? – она окидывает взглядом зал.

− Понимаем, – мужской голос раздаётся откуда-то с противоположного конца стола.

− Игорь Владимирович, ну если все это понимают, то давайте всё-таки больше заботиться не о том, чтобы был как можно более захватывающий сюжет, а чтобы вечер получился наполненным, познавательным. Это мы с вами про ту же блокаду знаем вдоль и поперёк, потому что не то что наши деды – наши родители через это прошли. У меня папа, например, блокадник… – её голос начинает дрожать, – А сейчас дети даже не знают, где проходила Дорога жизни. Думают, что вот тут, по Финскому заливу. Это нам сегодня в комитете по образованию говорили.

− Жанна Дмитриевна, так давайте их заинтересуем, – у Игоря Владимировича благозвучный негромкий баритон. Он преподаёт предмет под названием “Основы изобразительного искусства”, – Сделаем так, чтобы им понравилось. Давайте разбавим радио видеорядом.

− Видеоряда там должно хватить! – Жанна Дмитриевна делает царственный жест рукой, – Я же с самого начала предложила сделать большие репродукции блокадных фотографий города или сделать стилизованные рисунки. Вы художника искали? У нас под это есть бюджет.

− Художника ищем, – докладывает Татьяна Олеговна, – У одной из учениц папа художник.

− Великолепно! Ещё и сэкономим. – Она достаёт из сумки кожаный блокнотик и что-то записывает.

− А зачем нам искать художников? У нас свои есть, – Игорь Владимирович подаётся вперёд и нависает над столом, словно тюлень: широко посаженные глаза, вздёрнутый нос, жидковатые усики неопределённо светлого оттенка и такого же цвета редеющие волосы на голове.

Несмотря на этот выпад, директриса как будто не замечает его.

− Рисунков должно быть не меньше десяти. Лучше двадцать. Это внушительный объём. К тому же, всё должно быть на высшем уровне. Безупречно! – Жанна Дмитриевна проводит в воздухе ровную горизонтальную линию. – У нас будет комиссия из комитета. Вы, надеюсь помните? Так что если папаша попросит денег, заплатим. У вас, Игорь Владимирович, вряд ли будет на это время. У вас и так большая нагрузка!