Спасибо вам, сэр, что научили этому.

Они не рассматривают возможности бросить дело.

«Прогулочный шаг» для них неприемлем.

Они убеждены, что формирование стойкости – постоянный труд.

Они презирают бесцельность.

У них лица чемпионов.

Когда моя мать несколько лет назад умерла, я позвонил очень дальней кузине (племяннице моей мамы), чтобы сообщить это известие. Наш разговор длился намного дольше, чем я ожидал, потому что она начала рассказывать истории о семье моей мамы, которые я никогда не слышал.

Моя мать была младшей из семи детей, рожденных в шотландской семье эмигрантов. Сейчас уже никого из них нет в живых. «Семья твоей мамы была сборищем трусов, – прямо заявила моя кузина. – Когда в жизни возникали трудности, братья напивались, а сестры начинали жаловаться. Затем они просто сдались и умерли… один за другим».

Это замечание преследовало меня еще долго после окончания телефонного разговора. «Трусы!» – сказала она. Не совсем вежливое слово по отношению к семье.

Мама очень старалась быть хорошей по отношению ко мне и моему брату. Но снова и снова испытывала разочарование. Многие вещи у нее просто не получались. Она могла получить работу, но бросала ее через короткий промежуток времени. Она могла начать маленькие проекты по улучшению нашего дома, но редко их заканчивала. Могла объявить о начале новой жизни в нашей семье, но ее решительности хватало ненадолго.

Мама всегда казалась занятым человеком, но мало какие дела были приведены в исполнение. Она была знакома со многими людьми, но я не уверен, что они были близкими друзьями. Только один и приходит на ум. У нее были таланты (например, игра на пианино), но я не думаю, что она довела хоть один из них до совершенства.

В нашем доме была маленькая картина, которую мама начала рисовать в старости. Я ценю ее как память о ней. Но картина была закончена другим человеком.

Я любил свою мать и благодарен ей за то, что она была честна по отношению к своим сыновьям. Но я также осознавал, что упорядоченная, дисциплинированная, долгая жизнь для нее была постоянной борьбой. Пока не узнал, что ее смерть была результатом обширного удара, я боялся, что умерла она от разбитого сердца и неосуществленных надежд.

До того разговора с сестрой я никогда не касался жизни своей матери, так что не мог видеть эти скрытые примеры. Единственное уничижительное слово – трус – иногда может на многое открыть глаза. Сейчас, пришпоренные этим словом, многие вещи стали мне понятнее – насчет моей матери и насчет меня самого. Необходимо было довести начатое до конца, что было испытанием для нас обоих. И это было у нас в крови.

Я мог бы высказаться так – у меня был ген трусости. Простите меня, если это не психологическая терминология. Довольно жесткая самооценка, но кое-что прояснилось для меня… о моей матери и обо мне.

Думаю, Марвин Голдберг был первым, кто учуял легкий запашок гена трусости во мне, когда я был студентом. Летом, еще до окончания средней школы, я решил, что хочу покинуть его команду. Сделав вывод, что устал от изнурительных тренировок, я хотел бы иметь больше свободного времени, чтобы (как, вы говорите о серьезном?) ходить на свидания и развлекаться. Жизнь атлета была несовместима с такими желаниями.

Придет весна, говорил я себе, я снова стану серьезным и побегу в команде Голдберга, но я не хотел участвовать в осеннем соревновании в забеге на длинные дистанции, где наша команда частенько состязалась в десятикилометровом забеге против команды первокурсников.

Поскольку каникулы проходили дома – за две тысячи миль от кампуса, – я решил высказать это все, написав письмо. Честно, у меня не хватило бы наглости сказать тренеру в лицо то, о чем думал. Он бы сломал мою защиту мгновенно. Поэтому я решил, что лучше написать письмо. И пока я писал, старался, чтобы мое решение звучало как серьезные доводы, как будто решение «развлекаться», а не бегать, было Божьей волей или вроде того.

В течение недели пришел ответ. МВГ не терял зря времени. Как я припоминаю, его письмо состояло из нескольких листов, напечатанных с одним интервалом. Надеюсь, что оно у меня еще хранится. Потому что даже я, молодой незрелый подросток, мог увидеть, что человек размышляет о вещах глубже и дальновиднее. Так или иначе, той осенью я опять бежал.

Помню, как мой отец попросил показать ему, что ответил Голдберг. Закончив читать, он сказал: «Возможно, это будет самое важное письмо из тех, что ты когда-либо получал». Может, он и преувеличивал, но его слова мне запомнились.

Вкратце Голдберг написал: «Не участвуя в осеннем забеге, ты сделаешь следующий выбор: ты разочаруешь своих товарищей по команде, которые верят, что ты поможешь им победить. Ты повернешься спиной к группе поддержки, которая приходит на каждый забег поддержать атлетов вроде тебя. Но больше всего… [и тут он знал, куда бить] …ты самопроизвольно усилишь опасную черту характера, а именно, каждый раз сталкиваясь с проблемой, которая тебе не нравится, либо кажется трудной, либо требует больших самопожертвований, тебе будет легче и легче убегать от этого…» Одним словом – струсить.

Голдберг ничего не знал о том, что спустя годы мне предстоит узнать о матери. Но он распознал ген трусости.

Его письмо и одобрение моего отца перевесило мой инстинкт трусости, и я изменил решение, вернулся в команду и помог вывести ее в лигу чемпионата в тот год. Не могу поклясться, что тогда я себе нравился, но в глубине души получил удовлетворение, что все так закончилось. Возможно, в жизни удовлетворение – более важная вещь, чем наслаждение.

Фигурально выражаясь, письмо Голдберга нанесло мне предупреждающий удар по носу. Он был прав. В те годы для меня слишком велико было искушение сдаться перед лицом трудной проблемы. Снова и снова – до того дня, когда меня искушали помедлить, отказаться от обязательств, бросить попытки, – я напоминал себе, как вернулся в команду и занялся тем, что не хотел делать. И в задушевном разговоре с той половиной меня, которой недоставало силы довести-все-до-конца, я говорил: «Я закончил все тогда, собираюсь сделать это сейчас. У меня тогда все отлично получилось и сейчас получится».

Эти две истории – о жизни моей матери и о подростковом решении – из числа тех, которыми я могу иллюстрировать проблему устойчивости в моей собственной жизни. Это то, над чем мне приходилось работать, и каждая капля попытки приносила плоды.

Где бы я ни рассказывал об устойчивой жизни, настаивал на том, что величайшие свершения, данные нам Богом, случатся во второй половине жизни. И вы можете предвидеть реакцию на мои слова: «А вы, люди за 40? В действительности многие из вас только начали первые круги своего забега».

Халев из Ветхого Завета – вот кто великий чемпион «второй половины». «Итак, дай мне сию гору, – молил он Иисуса, – мне 85 но я силен, как и в 45» (Иисус Навин 14). У меня ощущение, что говорил он это перед группой молодых людей, которых перекинули на задание, когда надо было захватывать Землю Обетованную. Эта страна была полна городов-крепостей и людей, что, по слухам, были гигантами. Кто хотел бы иметь с ними дело? Этот старик.

Время от времени, когда я говорил о Халеве и его устойчивости, я ожидал реакции от слушателей. Я спрашивал: «Каково самое провокационное слово или идея, что вы слышали в последнее время, один вопрос, который вы даже возьмете на рассмотрение домой?»

Неизменно кто-нибудь отвечал: «Мысль, которую я бы развил, – это что я могу, как Халев, свершить великие дела во второй половине своей жизни». Обычно после встречи кто-нибудь задерживался и говорил: «Спасибо, что дали мне надежду на то, что лучшие годы моей жизни еще впереди». Я видел слезы в глазах говоривших. Почему-то они чувствовали, что первые годы их жизни были провальными. Они не слишком хорошо растили детей. Разбазарили свой брак. Шли на поводу у вторичных ценностей. И сейчас, в середине жизни, размышляют о сорока годах потерянных возможностей.