Иногда представляла, как внутри ковра живут своей жизнью люди, спят, едят, ходят в школу и на работу, а когда кто-то стучит по нему извне, внутри гремит гром или землетрясение. И, видимо, наш мир – тоже внутри другого большого ковра, как матрешка. Вот только смущало, что ковры такие широкие и плоские – неудобное пространство для жизни. «Наверное, он такой большой, что людям хватает не видеть краев. Мы же видим облака над головой высоко в небе, а краев вширь и вдаль – нет».

Постепенно это детское наваждение развеивалось картинками с китами, слонами, черепахой, потом – с планетами, Солнечной системой, и стало понятно, что края света, до которого можно дойти, нет.

Ковры, «в которых люди живут», снова вспомнились, когда я пыталась понять, в чем заключалась нашумевшая гипотеза Пуанкаре. Мне, простому обывателю, не дано было понять суть, но почувствовала, что это – какая-то связь философии и физики, каким-то образом перекликается с тем миром в коврах, и что не так уж далека я была со своими представлениями до чего-то ключевого.

И вот – слои торта. «Ну конечно!», ощутила в ногах давно забытый ритм «туда-сюда, туда-сюда» и поняла, что это – ключ для моего понимания гипотезы Пуанкаре: в совмещении слоев торта и ковров матрешкой.

Болтали с дочерью по телефону – она в другом городе, отвела в школу свою дочь–первоклашку и шла домой, по пути описывала мне столичные предпраздничные уличные украшения:

– Шар какой красивый повесили… Ого, какие окна – эркером и квадратиками! Что-то я никогда не замечала, а уж сколько здесь хожу… Это что – наша стоматология в доме называется «Зуб мудрости»? Как мило… Это вам не салон оптики «Слепая курица» или «Очкарик» – ужас. Представляешь, всю жизнь кого-то так дразнили, и вот опять влезать в это, только теперь добровольно и за свои деньги. Уж лучше – «Пердимонокль», я недавно увидела.

– А мне нравится название «Зуб мудрости»: кратко и ёмко, ясно, что тут – про зубы. И слово «мудрость» – думай, лечись.

– Да и мне нравится – благородно и всё понятно.

Раньше по пути из садика она комментировала:

– Какая ужасная дорога, лужи, переходы, обочины грязные, – и все в таком духе, описывая, кто в какой ходит обуви, какую обувь ей носить, как преодолеть лужи и сугробы.

Есть такое упражнение: человеку предлагается при выходе из дома записывать все, что попадается в поле его зрения. Если перечисляется все из зоны поверхности земли – обувь, мусор, бордюры – плохо. А если потом его взгляд перебирается на уровень повыше – вывески, дома, лица людей – это уже прогресс.

Видимо, жизнь у дочери наладилась – болезненные проблемы, как и её недавние мучения с зубом мудрости, остались позади. Она о них даже не вспомнила, и табличка с надписью «Зуб мудрости» приятно удивила и не откликнулась воспоминанием о боли.

Летним субботним утром на окраине города начиналась суета хозяйственного дня. Во дворе самого крайнего дома, смотрящего на две огромные, как сфинксы, башни ТЭЦ, у подъезда с припертой шваброй раскрытой дверью вплотную стояла новенькая «Лада» с распахнутым багажником. Из него молодой высокий крепкий мужчина партиями выгружал и заносил в подъезд вещи – крупные емкости, что-то детское…

Вплотную к «Ладе» теснилась старенькая «Тойота». В ее раскрытый багажник другой высокий мужчина – худощавый, раннего пенсионного возраста, загружал выносимые из подъезда пожитки.

От соседнего подъезда к ним вразвалку направлялась коренастая старуха, ещё издали громко ворча:

– Совсем не пройти, заставили всё тут!

Ее обогнала пожилая дама с палочкой, шепнула  старухе:

– У тебя там сзади… халат врезался.

– А… это меня знакомая снизу вызвонила, я и спустилась, в чем была, – а была она поверх коротковатого леопардового халата, вытянутого по бокам, в подростковой толстовке с капюшоном, всей в игрушечных мишках, – стареем.

Прошедшая мимо нее другая знакомая старушка пробормотала: «Врешь, никто тебя не звал, увидела с балкона машины в неположенном месте и вылетела поскандалить. В чем была, да». И ответила, уже развернувшись:

– Да уже постарели.

Вытащив рукой из-за спины защемленный в себя халат, первая старуха, что в игрушечных мишках, подойдя к автомобилям ближе и поняв, что происходящее у подъезда законно, на ходу сменила амплуа:

– Чего, чего на меня так уставилась? Нет, ну вы поглядите, как она тут уселась! – игриво залепетала она одной из кошек, которых вокруг сидело, бродило и лежало около десятка.

Молодой мужчина при этом выгружал очередную партию вещей – набитых мешков и баллонов, а пожилой укладывал в багажнике в позу 69 два старых облегченных кресла с деревянными подлокотниками. Обоим из-за открытых капотов ничего  вокруг не было видно.

– Вы посмотрите, посмотрите на нее! Ишь, уселась как, – не унималась старуха, контролирующая параллельно все происходящее во дворе, настойчиво выжидая ответной примирительной реакции.

Выезжающий не отреагировал. А въезжающий – вынырнул-таки из своего багажника и как бы заинтересованно глянул на кошек в клумбе.

Удовлетворенная старуха развернулась и пошла восвояси. А отъезжающий – он ей и самой уже был не нужен.

Когда моя семья в течение жизни переезжала с квартиры на квартиру, всегда оставались вещи, которые ни туда, ни сюда: на новом месте они уже были не нужны, но и из старого выкинуть рука не поднималась. Этакий отживший сухой остаток. Они потом долго лежали не перевезёнными, вычеркнутые из дальнейшей совместной с хозяевами жизни, и до последнего часа передачи квартиры новым жильцам пытались найти себе новых хозяев: их предлагали, изредка продавали, отдавали, некоторые, в конце концов, выбрасывали. Бывало и такое, что сами мы, вселяясь в новое жильё, обнаруживали там чужие вещички, которые «не успели выкинуть, вдруг вам сгодятся». Так прижилась у нас огромная разделочная доска из фанеры с ручкой-полуостровом, летом на ней мяту и мелиссу сушим.

В последний наш переезд, когда мы иногда возвращались в своё дважды «опустевшее гнездо» – в квартиру, с которой съехали сначала наши выросшие дети, а потом и мы сами, у нас этот сухой остаток оказался значительно больше, чем в предыдущие разы – солидный такой, пропорциональный возрасту остаток.

Обнаружились замаскированные под общие хозяйственные баночки дочерние закрома – для ухода за кожей, для лечения волос, что-то для приготовления роллов и других новомодных премудростей. Папины очки в кожаном очечнике с облупившимися углами. Этажи коробок с пазлами. Пакеты с пакетами – полиэтиленовыми, тканевыми, бумажными подарочными. Они периодически востребовались, участвовали в круговороте пакетов в хозяйстве, и вот поток прервался, и образовался затор. Кучка одежды, практически новой, которая не пошла в обиход: была куплена либо в фантазиях о том, куда и когда её носить, либо о похудении, либо на вырост.

Коробка с крышками для банок, полиэтиленовыми и жестяными. Бывали годы, когда они шли в дело все до последней, их не хватало, и в пик страды закрутки варенья я покрывала последние банки калькой и заматывала крепкой ниткой – ничего, стояли. Сейчас варенье почти не варю – кондитерское изобилие низвергло его из востребованных десертов и лакомств, разве что только абрикосовое… Но крышки ещё надеялись на участие в хозяйстве.

Во встроенном шкафу целое нижнее отделение крепкой, практичной обуви, которая не наденется уже никогда. Но незабываемый травматичный опыт, когда экстренно сданную в ремонт пару нечем было заменить, не позволял расстаться и выбросить. А уж, что там на двух забитых до отказа антресолях, из нас не помнил никто.

В рассказе Татьяны Толстой “Милая Шура” прочла, что виток жизни кончается на помойке – поздно или рано все сопутствующие жизни вещи оказываются там. И мне подумалось, что, возможно, эти не дошедшие до нее вещи осуществляют для меня некий заслон к той помойке. Может, даже помогают пережить неопределённость моего бытия при смене жилья, пока не накопится новый сухой остаток следующего витка, и я держусь за этот старый хлам, как за опору.