С такими мыслями тиун и вернулся в сени. Можно и тут переночевать, благо, что постояльцы от Добрыни отсутствуют. Творим стал устраиваться на одной из покрытых овчинами лежанок. Скинул свою пышную шапку, обнажив лысеющий затылок, накрылся вышитым корзно. А там под шум дождика и подремывать начал.

А вот в истобке все еще не спали. Лежали по местам, вздыхали порой, ворочались.

– Ну не связывать же нам Колояровича, – глухо пробормотал со своего места Лещ.

Стриженая Будька все крутилась с бока на бок, ворочалась на разостланной на полу меховой полости. Днем чернавка пыталась стянуть волосы лентой – хоть и не сильно прикрывала она ее позор, но все же… А сейчас, когда скинула ленту, волосы то и дело наползали на глаза. Сзади их совсем коротко обкромсали, впереди длиннее, и все лезут на лицо.

Будька старалась думать о чем-нибудь хорошем. Так чем не радость, что госпожа Мирина назначила ее к себе горничной вместо отравительницы Загорки. И Будька готова была ей верно служить, ждала, когда та покличет. Однако этим вечером купчиха задержалась с Творимом и лишь раздраженно сказала, что сама управится. А уж завтра… О, скорей бы наступило это завтра! И Будька, как и другие, стала прислушиваться к звукам наверху. Из горницы Вышебора слышались какой-то грохот, бормотание, пьяный смех. Никак не угомонится Вышебор. И от этого так страшно! А еще страшно, что Моисей с ним. Будька всегда побаивалась этого мрачного хазарина. И почему Мирина не выгнала его сразу? Ах да, они не имели права менять слуг, пока идет дознание. Как же надоело это дознание! Озар вроде и не злой, но все знают, что тот, на кого он укажет, пойдет на казнь. Вот Моисея и казнили бы – кто о нем заплачет? Однако же исхитрился хазарин, пошел в услужение к полоумному Вышебору. Нехорошо так холопке о ком-то из хозяев думать, но все же… И Будька тихонько заплакала.

Неожиданно к девушке подсел Бивой.

– Ну не надо, милая. Неужели тебе так страшно? А я на что? Я ведь рядом, я здесь…

Будька опешила, смотрела на богатыря, а потом подвинулась. Лучше уж с ним, чем сверху за ней спустится хазарин. А Бивоя он убоится, Бивой сможет ее оградить.

Со своего места Лещ наблюдал, как его сын устраивается возле опозоренной Будьки. Ишь, нашел, кого себе выбрать. Ну да ладно, позабавится, а там отец ему более подходящую девку подберет в невесты. Главное, чтобы сын не начудил из-за Будьки, если что случится.

А то, что может произойти неладное, понимали все. Любуша заскулила на своей лежанке под лестницей, а там вдруг кинулась к иконе. В истобке было уже темно, только у лика Иисуса Христа горел огонек в лампадке. И Любуша стала шепотом молить христианского Бога, чтобы заступился, а там и подвывать слезно начала.

– Да угомонись! – шикнул на нее Лещ. – И так тошно.

Но Любуша не унималась:

– Я одна, я совсем одна. Кто за меня вступится, кроме Господа? А он добрый, говорят. Он всех слышит.

И тут сверху стукнула дверь и неспешно спустился Моисей. В темноте на него устремились все взоры. Даже Любуша перестала скулить. Хазарин же огляделся и сказал:

– Все. Угомонился Колоярович. Можете быть спокойны.

Вверху и впрямь было тихо. Моисей прошелся по истобке, выискивая себе место. И отчего не остался ночевать с Вышебором, как обычно? Никто не спрашивал. Любуша мышкой шмыгнула мимо хазарина в свой закут под лестницей. Медведко услужливо поспешил уступить стражнику место на своей лавке: хазарин – воин, не на половицах же ему овчины расстилать, как холопу. Но Моисей еще долго не ложился. Сидел, опустив голову на руки. Бормотал что-то по-хазарски.

Лежавший неподалеку Лещ знал этот язык – в Киеве многие понимали речь хазар-торговцев. И разобрал сказанное. Но к чему было это произнесено? В любом случае то, что Вышебор угомонился и не дал никаких приказов Моисею, успокоило старого слугу. Значит, можно спать.

Он первый и захрапел – негромко, размеренно. А там и другие постепенно провалились в сон. Даже Бивой не стал приставать к прильнувшей к нему Будьке. Он матери родимой сегодня лишился, потому ему не до любовных утех.

Дождь шумел ровно и монотонно, будто река текла. Под этот звук сладко было спать. Но в какой-то миг Яра проснулась. Отчего? Вроде все тихо. Но что-то подсказывало – опасность!

Она приподнялась на лежанке, прислушалась. И узнала этот звук: будто огромная лягушка прыгает. Вроде и легко, но одновременно тяжело. Половица не скрипнет, ничем твердым не стукнет, но этот сильный, хлюпающий звук приближался – ляп-ляп. А там и сопение стало слышно. Прямо за ее дверью.

«Я опустила засов, ко мне не проберется, – лихорадочно думала Яра. – Я крик подниму, шуметь на весь терем начну!..»

Но от страха еле дышала. К тому же темно так. Ставни она от дождя задвинула, ночник не зажгла. Яра вообще никогда его не зажигала, берегла масло, хозяйское добро. Однако сейчас потянулась к огниву, стала шарить рукой, нащупывая кресало. И в темноте коснулась ножа, припрятанного в изголовье. Сжала его.

«Он не посмеет, – думала. – Раньше не посмел, так и теперь не решится».

Хлюпающий звук стал удаляться.

«К Мирине пополз», – догадалась ключница. И растерялась от этой мысли. К Мирине! Да как он смеет?

Не посмел. И вскоре сопение и странные звуки опять были различимы у дверей ее горенки.

В темноте женщина видела, как кошка, а от напряжения, охватившего ее, казалось, что даже колебания воздуха улавливает. Рука, сжимавшая нож, дрожала.

«Убирайся!» – молила мысленно. Закричать боялась. Разве кто вступится? Раньше не вступались. Но раньше не вмешиваться приказывал Дольма, ему не перечили. Но своих-то Дольма защищал. А теперь…

Яра различила новый звук – будто дерево трется о дерево. И поняла – засов поднимается. Что-то просунул сопящий снаружи в щель, отворяет. И ей надо кинуться, надавить, не впустить. Что бы там ни просунул в щель этот ползун, она успеет закрыться. Но если с ним Моисей, если они вдвоем… Сможет ли она сопротивляться двоим?

Пока размышляла, дверь стала отворяться. Тихо, петли смазаны по-хозяйски. От этого было еще страшнее. И Яра упустила миг, когда в проем проползло это. Ибо сейчас Вышебор и на человека не походил. Всклокоченный, низкий, сутулый. Опирался на руки, его мощные плечи удерживали на весу ползущее следом тело. В горнице сразу стал ощутим запах перегара и пота, раздался негромкий хихикающий смех. И ползун вдруг стремительно, как огромное насекомое, посеменил к ней.

Яра тут же занесла руку с ножом для удара. Но Вышебор рывком бросил тело вперед, навалился и с удивительным проворством перехватил у запястья ее руку с оружием. Миг – и Яра оказалась под его тушей, запястье будто стальные тиски сдавили, однако она продолжала бороться, пока, охнув, не разжала онемевшие пальцы.

Вышебор дышал ей в лицо перегаром и гнилью рта. Калека, пьяный и обезумевший, но не утративший воинской выучки, да и ловкость еще при нем. Он враз заломил ее руку, прижав к изголовью, а другую придавил своим тяжелым телом. И все же Яра продолжала брыкаться, рвалась под ним. В какой-то миг вцепилась зубами в его лицо, впилась, грызла, но тут же ощутила такой удар по голове, что, охнув, бессильно откинулась назад.

Вышебор же давил на нее, одновременно шаря рукой и выискивая оброненный нож. Дышал, как фыркал, но нашел оружие, и Яра ощутила, как острие уперлось ей в горло.

Вышебор шумно выдохнул. Прошептал:

– Резать не буду, если подчинишься и сама разведешь ноги. А то мой нетерпеливый уд уже наготове. Вот получу тебя всю изнутри и тогда отпущу.

У Яры все плыло вокруг, почти спокойный голос Вышебора ее, казалось, оглушал.

– Тебе не привыкать, волочайка[106]. Тобой на капище кто только не пользовался. Вот и мне достанешься. Давно я хотел тебя получить всю. Ну же!..

Но она вновь стала вырываться. Выгибалась под ним, как будто и силы удесятерились, даже приподняла на себе его тяжелое тело. Но охнула, ощутив, как в горло вонзается острие.