– Ты знаешь греческий?
– Немного.
Перед ними действительно, шаг за шагом, от плиты к плите, разворачивалась повесть печали и скорби, предопределенных роком утрат. Удовлетворенности познания в том не было, как не было и тоски, просто они прикоснулись к одному из полюсов бытия.
Витюня подвел Олега то ли к маленькому дому, то ли к большой часовне с четырехскатной крышей. Серый ракушечник, из которого старинный каменщик сложил это сооружение, местами оброс вездесущим коричневатым мхом. Окон не было, дверь отсутствовала, раскуроченные петли, на которых она висела когда-то, лохмато поржавели.
– Склеп… Здесь лежат пять поколений виноделов Костакисов.
Только после этих слов Олег рассмотрел над чернотой зияющего дверного проема барельеф в виде виноградной грозди. Когда вошли внутрь, их коснулась прохлада; в полусумраке различались однообразные прямоугольные надгробия полуметровой высоты, стоящие тесными рядами, так что между ними едва можно было протиснуться.
Смутно различалась белая рубашка Витюни, как некое свечение иных времен.
– Летом тут всегда одна и та же температура. Ни холодно, ни жарко… Я люблю заходить сюда, здесь спокойно…
– Да, «все спокойненько…» – протянул на знакомый мотив Олег и вдруг устыдился неуместной иронии. Заброшенное пристанище давно ушедших людей не позволяло легкомысленности перед лицом застывшей вечности. В конце концов, что – жизнь и смерть? Всего лишь разные способы существования Материи. Но космическая трактовка не устраивала полного неистраченных сил юного атлета.
– Знаешь что… Виктор – так, кажется, тебя всерьез? Что тебя сюда тянет?
Маленький феодосиец приосанился и нараспев продекламировал, делая ударения на первых словах каждой строки:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…
Пушкинский слог не испортили ни писклявость исполнения, ни тщедушный вид исполнителя.
– Моя фамилия вообще-то Костакис… То есть это так дедушку звали… по материнской линии. Отец оставил мне другую фамилию, русскую… Сегодня я просто Иванов…
– Куда уж проще!
– Мой нос тому свидетель, – снизил вдруг пафос ситуации Виктор Иванов. И уточнил: – Согласитесь, по ушам или подбородку почти невозможно определить национальные корни. А вот по носу… Майор Ковалев, как вы помните, без носа вообще выпал из общества… Разве Николай Васильевич не прав? То есть… Ну вы знаете, я имею в виду гоголевский «Нос»…
– Ты, случаем, не учитель литературы?
Иванову польстило заблуждение. Он радостно замотал головой:
– А вот и нет! Угадайте… с трех раз…
– Один раз я уже пролетел, значит… – с расстановкой стал определяться Олег. – Кем тут у вас в Феодосии можно работать… Экскурсовод?
Потомок Костакисов не среагировал на этот полувопрос-полуответ. Олег махнул рукой:
– Чего гадать на кофейной гуще! Бухгалтер ты – вот кто…
– Если б вы знали, как близок ваш вариант к правильному ответу!..
Полумистическая мрачная обстановка внутри склепа утомляла психику. Потянуло на открытый воздух, к солнцу. «Что я, как ученик какой-то…» – раздраженно поморщился Олег, которому стала надоедать непонятная игра по чужим правилам. Он развернулся среди надгробий, стукаясь коленками по острым углам, и поспешил к светящемуся дверному проему.
Солнце скатывалось к верхушкам Яйлы. Бриз покрепчал и превратился в сильный ветер. «Бабушка волнуется, потеряла меня, – вспомнилось Олегу. – Сказал, что пошел искупаться и немного прогуляться по городу, и вот на тебе…»
– На сегодня довольно! – возвестил Иванов, выбравшись на свет божий.
Спуск под гору занял гораздо меньше времени. Казалось, хромота даже каким-то образом помогает Иванову успешно преодолевать неровности тропы. Уже в городской черте Витюня прервал молчание, сопровождавшее схождение с горних высот, из царства потусторонности:
– Вот здесь я живу, – он указал на низенький каменный домик под черепичной крышей, с открытыми, в отличие от соседских домов, ставнями, хотя за тюлевыми шторами в окнах невозможно было ничего различить.
– Пора расставаться… – в голосе Витюни вибрировало сожаление. – В сущности, мы довольно мало узнали о каждом из нас… Извиняюсь за канцелярит! Согласитесь, «довольно мало» – это звучит черт-те как, словно нам и впрямь хотелось узнать поменьше друг о друге.
Олегу припомнились лекции по зарубежной литературе их экзальтированной профессорши Вексман. И он прочел нараспев, как учила Анна Ивановна в своей студии художественного слова, из раннего Уолта Уитмена:
Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить со мною,
почему бы тебе не заговорить со мною?
Почему бы и мне не начать разговора с тобой?
Витюня схватил руку Олега, и в глазах его, полных восторга, сверкнули слезы.
– Вы не сердитесь!.. Вам это трудно ощутить… мое состояние… как-нибудь потом… узнаете… – Он перевел дух и махнул безнадежно рукой в пространство, адресуя заключительную тираду не Олегу, а кому-то иному: – Зачем так мало нам дают узнать о жизни!
И такая тоска просквозила в этих шелестящих на выдохе словах, что даже зазвенело в ушах от наступившей вослед вселенской тишины…
Внезапно накатившее оцепенение прервал обрадованным лаем покинувший их на горе песик. Дворняжка виляла лохматым, в репейниках, хвостиком и всячески выказывала расположение к людям, от которых она трусливо убежала часом ранее. Олег даже заулыбался ее появлению.
– Ну ты, побрехушка… Ишь, как рада. А чего ж было убегать?
Смышленый песик попытался приподнять надломленные уши, светло-коричневые бровки прыгнули высоко на лоб. Интересно, обладай он даром речи, о чем поведал бы тогда двум нечаянно встретившимся людям? Цветущая юность одного и чахлое увядание другого, еще не стоящего даже на пороге зрелости – доступно ли это пониманию существа о четырех ногах, которое первым привязалось к человеку еще на заре цивилизации? Наверное, что-то доступно и, может быть, даже острее воспринимается умом небольшим, но чистым и верным.
– Вы надолго приехали? – спросил Витюня.
– Не знаю… Дня на три-четыре, не больше. У меня в конце июля чемпионат Дальнего Востока. Надо готовиться. А тут – только расслабуху ловить…
Они пожали руки на прощание. Никогда еще не охватывало Олега столь щемящее до невыносимости желание сказать магическую формулу: «Остановись, мгновенье!..» Но не потому что оно прекрасно, а потому что это мгновенье неповторимо, а значит, единственно. Витюня тоже ведь уходил навсегда, как ночью – Афродита, как утром – двухметровый баскетболист Гриша.
– Завтра вы будете купаться… – с надеждой в голосе произнес Витюня. Именно с надеждой, а не вопросительно.
– На том же месте, – кивнул Олег.
– Утром…
– Часов в восемь… до бриза…
Дома бабушка краткий отчет внука встретила спокойно:
– Виктор?.. Иванов, значит?.. Ты опиши его, может, и знаю такого.
Олег обрисовал внешность новоявленного приятеля.
– Маленький, горбоносенький?.. Есть тут один похожий, недалеко живет, в татарском поселке… Вроде хороший человек.
На следующий день они встретились на условленном месте. Олег плавал за мол по гладкому, словно вода в ванне, бирюзовому морю. Витюня караулил вещи. Потом они ели фруктовое мороженое. Утреннее солнце еще не успело раскалиться, дышалось легко.
– Хотите побывать у меня на работе? – спросил Витюня. – Вообще-то я в отпуске…
Сели на старенький дребезжащий автобус и по брусчатке, чередующейся с латаным асфальтом, докатили до остановки, на которой кондукторша возвестила: «Автопарк».
– Это наша, – поднялся Витюня.
За высоким забором, во дворе размером с футбольное поле, стояло с десяток разномастных грузовиков. Возле гаража встречный невеликого росточка мужичок в промасленной спецовке поприветствовал:
– Доброе утро, Виктор Борисыч! Как отдыхается?
