Избранное

Лента жизни, как будто в кино,

Прокрутилась с конца до начала…

Том 2

Рассказы

Повести

Мать принялась будить Ваньку, как всегда, затемно, еще радио не говорило.

– Вставай, сынок! За хлебом пора… – Она тронула сына за худенькое плечо – мосолыжки и через ватное одеяло прощупывались ощутимо. – Я корову подоила…

Сквозь сладкую дрему Ванька уловил только конец мамкиной фразы. Значит, стакан парного молока на столе уже дожидается. Но вылезать из-под угретого одеяла в январскую утреннюю настылость старой бревенчатой избы сегодня особенно не хотелось. Он словно заныривал обратно в прерванный сон, перед глазами мелькали разноцветные видения.

– Ваня, ну!.. Клавка говорила, что сегодня тридцать буханок белого завезут. Может, успеешь, а? Подымайся…

В голосе матери звучала надежда. Ванька и в полусне сообразил, что нежиться не время, раз Клавка-продавщица выдала такую секретную новость. Обычно в сельпо по утрам привозили из пекарни сотню буханок черного хлеба, а вдобавок и десяток-другой булок белого. При дневной норме отпуска – один кэгэ в руки – такого количества обычно хватало – если, конечно, не набегут по двое, по трое из соседних домов. Ну а белый хлеб – это как награда самым первым. Хочешь полакомиться – не спи сусликом.

Ванька высунул наружу конопатую курносинку, унюхал струящийся от печки кисловатый запах гревшихся валенок. Это мамка нарочно готовит их к походу за хлебом. Пока туда-сюда сходишь, в очереди проторчишь на морозе – пусть запасаются домашним теплом. В тусклом желтоватом свете электролампочки, висевшей в кухонной клетушке, разглядел мать, закутанную в шалюшку, завязанную крест-накрест сзади на поясе. После операции врачи советовали ей беречься, не простывать. Мамка шуровала в печке кочергой, на ее наклоненном покрасневшем лице отражались блики невидимого Ваньке пламени.

Подросток спустил ноги с кровати и тут же поджал их, скрючив пальцы. С пола несло ледяной холодрыгой. Хотя в печке потрескивали разгоравшиеся поленья, настоящего тепла ждать полчаса, не меньше. Пощелкивая зубами, шустро доскакал до печки в одних трусах и майке. Плюхнулся на бабушкин сундук, потревожив свернувшегося калачиком рыжего кота Мурсика. Здесь же на припечке набиралась тепла его одежонка. Быстренько натянул штаны, нырнул головой в рубашку. Ерзая на сундуке, намотал сухие портянки и сунул ноги в валенки. И уже после всего обнаружил, что позабыл натянуть носки – они лежали в самом уголке припечка незаметным в полумраке комочком. Но переобуваться не стал – и так сойдет, махнул он рукой. А носки прибрал, чтобы мамка не увидела, иначе заругает. Мурашки, бегавшие по телу, куда-то попрятались, да и расшевелился он уже, согнал гусиную кожу.

Со скрипом растворилась дверь, и из сеней, в клубах холодного пара, сутулясь, вошел отец с охапкой дров. Постучал заснеженными валенками нога об ногу. С грохотом свалил поленья на жестяной припечек. Таким манером он по-своему добуживал сына. По утрам у бати хлопот полон рот: и дров нарубить, и воды из колодца натаскать в бочку, в стайке у коровы Зойки почистить, в ясли сена свежего подбросить. Да мало ли чего на деревенском подворье требует мужицких рук, знай поворачивайся. Пока уйдет к себе в МТС трактора ремонтировать – нагорбатится дома по хозяйству.

Отец веником-голиком обмел дочиста растоптанные обсоюзенные валенки. Затем снял шапку, смахнул с нее снежный куржак в сторону двери и положил на полку над вешалкой. Под конец снял старенькую, с ватными потыками, телогрейку, тряхнул ее у порога. Энергично растер ладонями побелевшие щеки, содрал ледяные сосульки с обвислых усов, глухо покашлял в кулак, надсаживаясь до грудного хрипа.

– Ну что там наш мужик, Ульяна? – поинтересовался у хлопотавшей возле плиты жены.

Но Ванька уже сам топотил к столу, прямиком к стакану с парным пенистым молоком. Мать только кончила процеживать утренний удой сквозь марлю, в ноздреватой пене торчали желтые пшеничные соломинки, всегда невесть как попадавшие из подстилки в ведро. Зойка по яловости давала всего литра полтора за раз. Только-только хватало кашу сварить да оставить маслица попахтать раз в неделю. Так что молочко обычно шло на забелку чая, а тут вот мать расщедрилась на парное.

Ванька ухватил теплый стакан, вмиг приятно согревший ладошку. Отец Данила Матвеич одобрительно крякнул, узрев подобную разворотливость отпрыска.

Но тут подала голос мать:

– А зубы чистить да умываться за тебя кто будет?

Спорить с мамкой бесполезно. Ванька осторожно вернул стакан на место, зачерпнул ковшиком из чугунка на плите едва степлившейся воды. Налил в жестяной умывальник, висевший прямо в углу, над тазиком на табуретке. Клацнул пару раз по примерзшему соску, буркнув про себя: «Небось, сами-то не умывались, вон как пристыл сосок-то…» Намочил зубную щетку, потыкал в коробочку с порошком и десяток раз ерзанул по зубам. Побрякал соском умывальника пуще для вида, только глаза намочил. Утерся висевшим рядом на гвозде вафельным деручим полотенцем.

Теперь и молока попить можно. Мать припасла сыну на утро остаток вчерашнего хлеба. Сохранный черный ломоть был невелик, колюче царапнул язык при первом сухом прикусе. Ванька запил его сладящим молоком и мыкнул по-телячьи от удовольствия будущей сытости и входящего в пузцо съестного тепла.

– Иди проулками, – посоветовал отец, – по большаку задувает в лицо.

Ванька уже облачался у порога в справленный по осени ватник. Мать молча подошла, одернула телогрейку на сыне пониже, затянула поясок, чтобы не поддувало на улице. Сын стоял, покачиваясь от каждого движения снаряжающей его в дорогу матери и надолго запасаясь домашним теплом. Последним делом мать потуже завязала тесемки на шапке, так, что та наехала на глаза. Отогнула к шее тощенький воротничок.

– Вкалываешь с весны до осени как проклятый, пшеницу ростишь, а за буханкой хлеба стой в очереди, – в сердцах обронил Данила Матвеич давно наболевшее.

– Ступай, – подтолкнула Ульяна сына. – Смотри деньги не потеряй. До зарплаты неделю жить. – Она сунула ему в карман две помятые рублевки – пару «рваных», как называли между собой мальчишки деньги на хлеб.

Ванька прихватил висевшую у порога на гвозде старенькую дерматиновую сумку, пихнул дверь в сенцы, та подалась слабо. Он ударил разом плечом и пяткой, наподдав напоследок тощим задком. В лицо шибанул стоялый морозный воздух. В сенцах темень, однако привычные пять шагов на крыльцо он и с завязанными глазами прошмыгнул бы, а тут еще мать подержала дверь приоткрытой, посветила сыну узеньким лучиком.

Дверь из сеней на крыльцо открывалась вовнутрь, это батя так нарочно сделал, чтобы не маяться в пургу. Дернул на себя – и порядок, разгребай снег, если намело по колена.

Зима накрыла суровым одеялом село Степновку. Спасибо, луна висела над замерзшей речушкой Альчин, освещая дармовым светом заснеженные огороды, цепочки избушек, надворных построек, безлюдные до поры улицы. В соседском доме у Сотовых окна еще не светились. Лишь кое-где вразнобой вдоль по улице дрожали огоньки, как сигналы начинавшегося хлопотливого утра. В стайке простуженно крикнул петух, да не добротное «кукареку», а так себе – лишь голос подал. Наверное, и сам сомневался, что утро наступило.

Ванька протопотил, разгребая ночную порошу, до выхода со двора, нащупал вязку, скинул с колышка и приналег на калитку. Снегу намело будь здоров, даже сугробчик образовался. Вдоль по большаку прямо в лицо задувало и секло снежной крупой. Идти до проулка метров сто. Пришлось в наклон и бочком пробиваться против ветродуя, смахивая рукавичкой посыпавшиеся слезинки. В проулке за домами и заборами, за стайками и деревьями было спокойнее. Правда, снегу намело и тут, но все-таки идти стало не в пример легче, знай шагай не спотыкайся. Белая тьма своей привычностью вела и вела, словно за руку кто держал Ваньку.