Он ускорил шаги по дну, оттолкнулся всей мощью тренированных мышц и устремился в погоню за уплывающим видением, спеша не дать ему расплавиться в закатном кипении кромки моря. Вода манила дотронуться до тела богини, ибо первородность влаги, словно священной купели, давала ему это право – коснуться чуда, убедиться в его реальности. А что дальше? Но так ли существенно это «дальше», если есть ликующая юность, счастливая уже одним тем, что она существует?
Два юных языческих бога плавали в переливающихся теплом и светом бирюзовых струях. Даже не прикасаясь друг к другу, они чувствовали слияние и растворение во всем, что окружало их. Они были в эти минуты единым целым, потому что Море, Земля, Космос делали их такими. Нежность и ласка чудились уже в одном общем движении всех стихий – принявшей их воды, освежавшего их воздуха, ожидающей их земли и горящего на солнце и в волосах девушки огня.
Товарняк резко тряхнуло и накренило на невидимом повороте. Олег рефлекторно ухватился за борт грузового автомобиля, стоявшего на открытой платформе, на которую он заскочил в Джанкое, когда диспетчерское карканье, эхом катавшееся по отдаленным путям и стрелкам, подало ему мысль отправиться в Феодосию немедленно.
Скорый с Натальей укатил навсегда часом раньше. Олег даже не помнил, какие слова сказал на прощанье челябинской Афродите. Ему очень хотелось поцеловать ее, но полсуток знакомства не давали такого права. И к тому же казалось, будто один он так очарован, а ей это вовсе ни к чему. Не всегда ведь мы совпадаем, подумалось тогда Олегу. Мысль была солоновато-горька – или это просто на губах не растаял налет морской соли после купания в Керчи. Хотелось, но не решился. И тогда Афродита сама взяла его за широкие угловатые плечи, чуть привстала на носочки, и чмокнула коротко в губы: «Этот день я запомню навсегда. Он был наш и был один… Помни и ты…»
Олег полез в карман, вытащил пачку «Казбека» и коробок спичек, прикурил – и тут же захлебнулся дымом от непривычки. Вообще-то он не курил, и даже не потому, что отец внушил это в детстве ремнем, а спорт тем более не совмещался с никотином. Как-то однажды в воображении он словно бы увидел себя самого со стороны – с клубами дыма, валящего изо рта и носа, и это показалось ему не просто смешным зрелищем, но глупым и бессмысленным занятием. И все-таки, из некоего юного форса, он сегодня купил в джанкойском буфете папиросы – как знак его глубоких переживаний. Словно никотин и впрямь помог бы справиться с нахлынувшими чувствами. Афродита ведь ушла в море навсегда…
В этом чудилась несправедливость бытия, свободно движущего неисчислимыми людскими массами как неким сплошным шевелящимся целым, в котором единички отдельных судеб никак не могли повлиять на этот общий закон – закон случайных встреч и неминуемых расставаний. Такое восприятие событий было характерно для Олега. Не зря ведь изжелта-седой преподаватель психологии Иванов, бывший доктор педологии, этой развенчанной в советские времена буржуазной псевдонауки, а теперь просто «неостепененный» доцент пединститута, прослушав ответы Олега на экзамене, изрек, добродушно потряхивая белой гривой: «Вы философ, Фокин…» И эта фраза была дороже очередного «отла» в зачетке. В конце концов, погоня за пятерками на сессиях – привычное занятие, что-то вроде спортивного соревнования, но слова экс-профессора врезались в сознание навсегда, потому что в них была мудрая усталая правда.
Олег швырнул щелчком пальца папиросу, и она кувыркающимся светлячком улетела с платформы в черноту ночи. В лицо били струи воздуха, в котором сквозь испарения пропитанных креозотом шпал все явственнее проступали иные запахи. То это были разнотравные ароматы скошенного сена, то почему-то ему казалось, что кто-то невидимый варит в степи на костре картошку, и ее сытный дух кружил голову и заставлял посасывать в опустевшем желудке. Но главным все же был нарастающий и волнующий своей непривычностью свежий запах моря. Невольно вспомнились строчки одного странноватого поэта, жившего в их городе и считавшего себя равным Есенину:
Там сейнера едва не тонут,
До верха трюмы загрузив.
И чайки стонут, чайки стонут,
Как руки, крылья заломив.
А море, падая лавиной,
Тысячетонною волной,
Гремит о хрящ береговой,
И пахнут камни пробкой винной,
Икрой и рыбьей требухой.
Хотелось различить именно эти запахи, пусть даже стихи были не о Черном море, а об Охотском. Какая разница, ведь моря всей Земли должны пахнуть одинаково, как пахнет Океан, частями которого они являются, как бы далеко ни были расположены одно от другого.
Когда товарняк изгибал свои сочленения на очередном повороте, рессоры скрипели ржавыми голосами, и казалось, что поезд не опрокидывается лишь потому, что не видно, куда ему лететь и где приземлиться впотьмах. Выпрямив суставы на прямых участках, эшелон убыстрял бег, как будто чуял приближение конца пути.
И точно, впереди замелькали дрожащие огоньки станции. Теперь поезд сбросил скорость и катил словно по инерции, из последних сил. За разъездными стрелками начались фонари, вначале редкие и тусклые, потом огней добавилось. Коробки вагонов на путях, платформы с кучами песка, думпкары и краны – все это не было похоже на городской вокзал. Где-то впереди машинист ударил по тормозам, отчего громыхающая судорога прокатилась с нарастанием, пока не достигла платформы Олега. Слегка тряхнуло, и наступила тишина. Немного погодя хриплой и сонной скороговоркой динамики возвестили: «Бригаде …кифорова… товарный… …надцатый… восьмой путь…»
Спрыгнув с платформы на гравий, Олег накинул спортивную сумку на плечо и, разминая ноги, отправился в направлении тепловоза. На высоченной мачте мощные прожекторы обнаружили неказистого вида одноэтажное здание с вывеской. Прищурившись, Олег прочитал надпись: «Феодосия II». Информация не порадовала, хотя было вполне логично, что товарняк прибыл именно на товарную станцию, а не на центральную, пассажирскую. Значит, предстоит марш-бросок до центра города.
Пригороды прятались во тьме, лишь кое-где вдоль автотрассы сеяли тусклый рыжий свет одинокие фонари на кривых деревянных столбах. Мрачные проулки, глинобитные заборы, садовые купы скорее угадывались, чем виднелись. «С лесом напряженка у них», – отметил неизвестно зачем Олег, запинаясь порой на ухабах и шваркая по увесистым камням, щедро усыпавшим дорогу.
Был тот последний час перед рассветом, когда еще немного – и все начнет просыпаться. О чем и возвестил в отдалении хриплый заспанный голос татарского петуха. В таврических потемках даже простое «ку-ка-реку» хозяина местного куриного гарема звучало с акцентом. «С какими-то подвывами, чуть не как «Аллах акбар», – снова невольно подумалось Олегу.
Начал просыпаться и воздух – налетел порыв легкого ветерка, настоянного за ночь на домашних запахах то ли вареной кукурузы, то ли молодой картошки, то ли пресных подовых лепешек. В пустом желудке кольнуло и начало посасывать.
Внезапно с правой стороны, из очередного проулка, надвинулась черная глыба. Олегу, несмотря на свои сто девяносто, пришлось задрать голову, чтобы опознать очертания человеческой фигуры.
– Ты далэко? – вопросила глыба ломким баском.
– В центр, – автоматически ответил Олег. Бояться было поздно, однако, в случае чего, еще можно воспользоваться дистанцией между ним и неопознанным объектом. В своей стартовой скорости он не сомневался – зря, что ли, с чемпионата педвузов России едет с призовым дипломом?
– Мэнэ Грышкой кличуть, – представилась глыба. – Закурыть нэма?
Знакомые ночные разговорчики! Сколько раз приходилось слышать их Олегу, возвращаясь с провожанок откуда-нибудь с бандитского добровольского Тайваня. Однако при этом желающие закурить имен своих не называли. А в этом голосе была такая обезоруживающая доверительность, которая разом сняла напряжение. Да и ломкий басок явно принадлежал не мужику, а скорее подростку. Олег достал казбечину.
