Я не представлял. Мне было плевать. А еще я знал, что некоторые университетские старцы, брезгливо размышляющие о новом романе Донцовой, считая ее литературной посредственностью, после отведенных своим заунывным голосом пар, тайком бегут рысью в соседний книжный и покупают новинку автора.

– Вот мы и попытаемся переломить эти штампы. Мы покажем, что нет плохой или низкой литературы. Есть плохие писатели. И плохие произведения!

Не знаю как у меня получилось, но я его убедил. Мы начали долгую, кропотливую работу. Так на свет появилась моя диссертация «Отражение действительности 90-х годов произведениях остросюжетного жанра». И одна из ее глав была посвящена анализу детектива как жанра. Когда я писал научные статьи, составлявшие один из базисов диссертационной работы, и отправлял их в научные вестники, все воспринимали исследование в рамках детективов и триллеров как насмешку над сутью и принципами науки. После того, как я первый раз опубликовался в «Вестнике» университета, ко мне подошли несколько преподавателей с нашей кафедры. Взгляд их не скрывал отвращения.

– Вы же понимаете, что при всей новизне вашей работы, никто никогда не согласится с утверждением, что детектив – это точно такой же качественный литературный жанр, ничуть не уступающим, допустим перу Достоевского.

– Давайте посмотрим с другой стороны, – нагло парировал я, видя в глазах старших преподавателей нарастающий гнев. – «Преступление и наказание» – о чем?

В тот момент меня хотели убить.

– О преступлении, как следует из названия, – не останавливался я, отдавая себе отчет в том, что рою собственную могилу в стенах университета. – Можно ли его назвать детективом? Отчасти да. Психологическим триллером? Абсолютно точно. Что такое «Коллекционер» Фаулза? Типичная история о сумасшедшем маньяке. Но это признанная классика. А рассказы Эдгара Аллана По? «Женщина в белом» и «Лунный камень» Коллинза? Почему современные произведения, написанные в жанре детектива или психологического триллера, не могут считаться точно такой же будущей классикой?

Когда я опубликовал следующую статью «Преступление и наказание» как образец психологического триллера», со мной перестали разговаривать. Я превратился в преподавательского диссидента.

На защите, на удивление, все прошло спокойно. Диссертационный совет прекрасно понимал, что даже отъявленных любителей классики, преподающих о высоких началах поэзии Пушкина и Лермонтова, с трудом можно оторвать от нового романа Марининой или трилогии того же Стига Ларссона. А часть седовласых преподавателей, заседавших на совете, и вовсе слушали меня, уставившись в газету, и через минуту вряд ли могли вспомнить то, о чем я дрожащим от волнения голосом вещал с кафедры.

Когда я уже стал популярным писателем и продолжал преподавать на кафедре, меня неожиданно вызвала завкафедрой. Лариса Павловна была фантастически крупной и фантастически красивой женщиной. Роскошные светлые волосы прядями обвивали ее могучее тело. Она была заядлой курильщицей и беспощадно прокурила всю кафедру и наш закуток на втором этаже, где располагались помещения филфака. Павловне приписывали роман с ректором.

Когда она пригласила меня для беседы, уже приближалось лето. В окна университета било весеннее уральское солнце. В помещениях было жарко, а на улице, на удивление, стоял холод, да такой, что зуб на зуб от ветра не попадал.

Я сел напротив ее стола, вдыхая жгучий аромат духов, перемешенный с убийственным чадом табака.

– Ты же известный писатель, – сказала она, глядя на меня в упор, словно я был подозреваемый, а она – следователь.

– Не такой уж и известный…

– Не надо, – одним взмахом руки Павловна пресекла мое самоунижение. – Я читала отзывы, я видела тебя на первых местах в списках самых покупаемых книг. Ты потеснил Донцову.

Смещение Донцовой с первых мест самых продаваемых книг для меня по-прежнему оставалось тяжким преступлением. Мне оставалось испытывать жуткое чувство стыда.

– Это пока может сойти за случайность, – вяло попытался оправдаться я, а сам гадал, куда же клонит моя очаровательная завкафедрой. Мол, тебе, писателю-детективщику, не место на кафедре литературы, где изучают высокие отношения в произведениях Мопассана и Золя? Где «Преступление и наказание» Достоевского единственный настоящий триллер, а все остальное лишь бумагомарательство ничтожных графоманов современности?

Все оказалось гораздо сложнее.

– Интерес к литературе падает, – вынесла вердикт Лариса Павловна и, не обращая на мое присутствие никакого внимания, достала из ящика стола пачку, ловко выудила оттуда сигарету и, с нескрываемым блаженством, закурила. Комнату заполонил тягучий аромат дешевых сигарет. К моему горлу по очереди подступили кашель наперегонки с тошнотой. – Никто сейчас ничего не читает. Даже комиксы. Раньше хоть «Гарри Поттера» читали, а нынешнее поколение…

Она махнула рукой и печально уставилась в окно на сиреневую громаду оперного театра. Я в ожидании молчал, боясь закашляться от смрада табака. Удивительное обстоятельство – Павловна дымила как паровоз, но при этом у нее был мелодичный нежный голос, и она ни разу не кашляла. В то время как другие курильщики сипели прокуренным голосом и периодически заходились в кашле, от которого чуть ли не сгибались пополам.

– Понимаешь, Рома, детективы ведь и те мало читают, – она пожала плечами. – Книга становится роскошью. Не только из-за сумасшедших цен. Нет, книга превращается в интеллектуальную роскошь. Знаешь, есть такое выражение – те, кто читают книги, будут всегда управлять теми, кто смотрит телевизор.

Я согласно кивнул. Выражение, на мой взгляд, казалось глупым и нереалистичным. Завкафедрой подтвердила мои мысли.

– Идиотское выражение, правда? Посмотришь на некоторых начальников, что у нас в вузе, что в администрации города. Господи, да они по слогам с бумажки иногда читают, а из прочитанного, наверное, только Чиполино.

Она вновь махнула рукой куда-то в сторону окна и грустно вздохнула. На кафедре повисла тоскливая тишина, проводимая в мыслях о туманных судьбах будущего. Портрет Чехова на стене явно готовился заплакать.

– Студентов надо привлекать к чтению, Роман.

– Это очень сложная задача, – пробормотал я.

– Но ее надо реализовать.

Павловна затушила сигарету об тарелку, оставшуюся от замызганной кофейной пары. Пепельницы на кафедре не было, и ее почетную роль играло облезлое несчастное блюдце.

– О ком идет речь на лекциях наших преподавателей по литературе? – вопросила она. Вопрос носил риторический характер, потому я молчал, ожидая продолжения речи. – Один преподает Бодлера, Гюго, Шиллера, Гете и Байрона. Другой вещает спящим студентам о религиозности Достоевского и Толстого, юморе Чехова и сатире Салтыкова-Щедрина. А эти обормоты с айфонами разве читают произведения?

– Хотелось бы верить.

По правде говоря, я не верил. Но все же решил поднять боевой настрой двух филологов. Хотя если я появлялся где-нибудь в общественных местах с книгой в руках, а не гаджетом, на меня смотрели как на душевнобольного.

Павловна оказалась куда более категоричной.

– Да ни хрена они не читают! Находят в сети краткое содержание и успешно сдают тесты, либо пишут экзаменационные работы. На литературу надо взглянуть с другого угла.

– С какого же?

Она посмотрела на меня. Глаза ее светились надеждой, будто бы я был тем спасителем литературы.

– Начни читать курс остросюжетной литературы на кафедре. Мы его представим сначала как спецкурс для магистрантов, а потом, со временем, введем в учебный план. Обязательное условие, чтобы в списке литературы для курса были не только современные образцы чтива для любителей пощекотать нервы, но и классические шедевры.

– Например? – по первому пункту у меня вопросов не было. Я уже представлял в списках для чтения романы Марининой, Дашковой, Абдулаева, Леонова, и еще представлял лица преподавательского состава. Особенно тех язвительных преподов с кафедры романо-германской филологии, смотревших на меня, как на жидкое говно, вдруг оказавшееся посреди комнаты.