Однако подковыляло совсем уж смятенное время, взбрыкнули по сёлам угрозы шибануть в сбрую кулацкие хозяйства, пошли сыпаться обещания учинить буржуям такое, что сразу побачут, кто тутось головний. Треба тикать, Людмилушка, кликнул думку жене Арсений, и тут разве ж можно видказаты, когда шалят, ой, шалят, хиба же не ясно.

В одну из напоенных тёплыми повитрями ночей 1930 года, отлупились к ляху Кавуны, как порешили за их участь на своём уличном совете провонявшие махоркой старейшины. С Кавунами всё зрозумило, балакала голытьба, набилось бедняков в опустевшие кавунские хоромы, засудачили про делёж, в рукопашную пошли вопросы решать, покуда красные командиры не огрели плётками. Разбежались, сгорюнившись, голодранцы, не удалось понагреться у лёгкой наживы. Опечатали пригожий дом бумажкой с подписью комиссара, до времени притихло опустевшее жилище. И молчало тут всё, ещё вчера пригодное к семейной жизни, и ничто из тёплого кавунского гнезда не рассказало никому, как Кавуны в последнюю для них ночь в родном селе, слёзно помолившись в дорожку, поклонами ублажили матушку-земельку колешками, да и потекли, крестясь, в надежде обрести если не землю обетованную, то хотя бы клочок той райской земли. Грели мрию сховаться от тяжкого духа, этого морока, что давил на них в Чаплынке. Как это случается с людьми, им казалось, что где-то, где их нет, там-то уж точно живётся не так, а значит, и угроз спокойствию меньше, и буде им гаразд, буде гарно.

Они, и больше Арсений, нежели Людмила, с готовностью поверили в слухи, что будто бы самым надёжным местом в отношении будущего теперь стал Крымский полуостров, где, опять же по слухам, должно было вот-вот начаться что-то такое, что обязательно вернёт прежние порядки, а красных отбросит назад на материк. Нам терять нечего, решил Арсений, а попытать счастья можно, коли здесь, в Чаплынке, нас грозят сослать в Сибирь, то хуже точно не будет. Ох, как жалко было Людмиле расставаться с любимым селом, с близким отсюда морем, горевала вместе с матерью старшая дочь, пятнадцатилетняя Наташа. И всю жизнь потом они обе будут вспоминать с огромной печалью свою любимую родную Чаплынку и сожалеть, что тогда решились покинуть насиженное место.

Вместе с Кавунами в дальний путь отправились корова, да две лошади. Что удалось взять, то и взяли. Дремали рядом с родителями в повозках Наташа и десятилетняя Жанна, спал на руках матери годовалый Алексей.

Не без трудностей пришли на Крымскую землю, к брату Арсения в Джанкой. Николай Кавун выделил им половину дома. Арсений устроился на работу в конюшню. Он прекрасно разбирался в лошадях, знал толк в своей работе, с детства имел навык управляться с лошадьми, а в казачестве его закрепил.

Жизнь снова приняла внешнее благополучие. У реки взялись всей улицей строить саманные домики, как гнёзда ласточки, лепились по цепочке над бегущей водой, обнадёживали душу думами. Так обзавелись Кавуны глиняным домом с дверью на крючке, как у всех. Отдыхали душой после пережитого в Чаплынке, наслаждались тишиной. Хлопотали на клочке земле, ухаживали за деревьями, дочери смотрели за птицей, коровой, помогали по хозяйству. Людмила, будучи способной портнихой, ходила по домам, брала заказы, до поздней ночи в их саманном домике строчила её швейная машинка.

В душе Арсения не было лада. Сердцем не мог примириться с большевистской властью, не мог слышать новости о доносах, арестах, закрывающихся церквях, претила чуждая его духу, как он говорил, богоборческая идеология, взятый в стране курс на уничтожение богатых. Ненависть съедала его. «Когда слышу россказни о строительстве коммунизма, в глазах темнеет. Так бы и бросился в драку. Чуть не плюнул в лицо одному из них». «Мы вполне хорошо живём, что ещё нужно, смирись. Благодари Бога, что живы и не сосланы на Север», говорила Людмила.

Он всё ещё надеялся на падение ненавистного строя.

Война усилила эти надежды, особенно, когда Джанкой оказался в зоне влияния немцев.

Арсений, не веря предчувствиям жены (Людмила пророчила зыбкость оккупации), отправился на поклон в немецкую комендатуру, прихватил с собой в качестве доказательства приверженности царскому строю именные награды от Николая II. За исповедь о неприязни к коммунякам его похлопали по плечу и оставили работать в конюшне.

Но о суровом предсказании Людмилы вспомнить пришлось-таки. С наступлением Красной Армии и стремительно приближающимся освобождением полуострова требовалось спешно решать: уходить Арсению вместе с врагами русских, или дожидаться расстрела. Он хорошо понимал, что с ним будет.

Людмила не пожелала оставить родную землю, а тем более оказаться в эмиграции. Взрослые дочери поддержали её.

Под грохот канонады, в зареве огней, пожаров, под полыхающим ночным небом, прощались Арсений и Людмила на всю жизнь, больше никогда не было им суждено встретиться. Подошла к отцу для прощания старшая Наташа с двумя малыми дочерями, из-за её спины смотрел с сочувствием на своего тестя Борис. Арсений подхватил на руки внучек. Заплакала Наташа. Следом Жанна. Предчувствовали, теряют отца навсегда. Алексей во двор не вышел, он сидел на топчане, к которому тулились самодельные, сделанные батей, подогнанные по росту костылики. Отец вернулся в хату, сын сдерживался, чтобы не плакать, ему уже исполнилось пятнадцать лет, у него пробивались усы и он заметно возмужал. Обнявшись, оба заплакали.

Доносились всхрапывания лошадей, приглушённая немецкая речь, по дороге шли в темноте солдаты нескончаемой цепью. Арсению прокричали по-немецки, он махнул рукой оставшимся во дворе, и побежал с тяжёлым сердцем в сторону конной части обоза.

О себе Арсений напомнил родным десять лет спустя, к тому времени семья Кавун навсегда покинула Джанкой, переехав после освобождения полуострова в С. Переезд состоялся благодаря повышению по службе начальника Наташиного мужа, который пригласил ехать с ним своего водителя, и предложил ему на выбор любой из многих домов, пустовавших после депортации татар. Кавуны облюбовали на улице Старопроточной просторный дом на две семьи с садом и огородом.

И вот тогда и дал знать о себе Арсений.

59-летнюю Людмилу вызвали в особый секретный отдел, протянули письмо от мужа из Австралии. Она смотрела на исписанную мужниным почерком дорогую белую бумагу, в первые секунды ничего не могла понять от волнения, некоторые строки в письме вымараны чёрным. «Мы зачеркнули те места, где указывается адрес нахождения вашего мужа и как к нему добраться», – пояснили. Из слов чекистов она узнала, письмо долгонько плутало из-за смены жительства адресата. Когда она вникла в суть, то ещё больше испугалась. Арсений писал о своей любви к ней, утверждал, что сильно скучает по семье, но это всё ничего, если бы далее он не сообщил, что разбогател, стал владельцем двух фабрик, у него огромное состояние, он надеется, Людмила с детьми и внуками переберётся к нему в Мельбурн.

«Я не знаю, кто это писал, и не хочу знать, уезжать никуда не собираюсь», – она постаралась говорить решительным голосом. Такой ответ вполне устроил чекистов, её отпустили и больше не вызывали. Она надеялась, на этом всё, о бывшем муже никогда больше ничего не услышит. Однако ошиблась.

Спустя год в один из дождливых осенних дней Гарус громким лаем известил о посетителе, Людмила выглянула с веранды, услышала сквозь шум ливня, да, стучат. Накинула платок, пошла смотреть. Незнакомый мужчина, с окладистой седой бородой, в широком плаще, с чёрным зонтом в руке, в резиновых галошах поверх ботинок. Он был немолод, и видно, что устал, пока шёл в горку по длинной, вымощенной старинным булыжником, неровной дороге. Однако он отказался пройти в дом, остался у ворот, держал зонт над головой Людмилы и совсем малым краешком над собой. С заметным сочувствием смотрел на Людмилу. Он привёз письмо от Арсения, в молодости был знаком с ним по казачьей службе. Письмо получил через третьи руки, и чудо, что получилось провезти через границы и досмотры. Людмила стала отказываться, она боялась подвоха от чекистов. Гость сунул ей в руку конверт и, передвинув на себя зонт, с полупоклоном, ушёл.