Небо, заполненное волнующимися сырыми облаками, нависало над миром так властно, торжественно, что из груди человека чувствительного мог вырваться лишь один вздох: кто стоит за этим величием, кто этот незримый создатель красот живых, страшных, несмолкающих?

Зоя с внутренним трепетом и восторгом смотрела ввысь. Что там есть, за этой красотой, за этими звёздами, лунами, солнцами, что там? Её душа, будто истомившаяся от долгого пребывания в уже дряхлом, потерявшем крепость и силу, тленном теле, теперь замирала в неясном предчувствии великих перемен. И этим переменам ничто не могло помешать, ни призрачная, и будто бы смешная своей бесполезностью смерть, ни сама временная жизнь. В этом слиянии со стихиями, ветрами, дыханиями и настроениями мира, с его золотом света и мерцанием тьмы, с его бесконечным космосом, душа теряла слова, мысли, и была охвачена таким глубоким, горячим знанием чего-то настоящего, истинного, что покой нисходил в сердце, и становилось хорошо от осознания, что есть ты на этом свете, и есть этот свет, и никогда и никуда ничего не исчезнет. Это было знание ясное, твёрдое, от которого у Зои захватывало дух, и радость приходила в сердце, охватывало всё существо, и казалось, нет уже под ногами земли, нет ничего вокруг, и поток горячий, небесный уносит душу в родную запредельную вечность, к которой, кажется, и стремилась душа с самого своего рождения.

Опять у Клавдии покойник, говорили в городе. Да, ей не везёт, так тоже говорили. Или: это порча. Или: родовое проклятие.

Сама Клавдия ничего никому по этому поводу не отвечала. Она, казалось, оглохла, думали про неё чужие люди. Или: это от горя, окаменела она.

Нет, Клавдия не окаменела. Она, конечно, много плакала, запершись в доме. Её, конечно, утешал Павел, муж строгий, честный, уважаемый в области, уже много лет директор музея. Ничего, Клавдия, Бог дал, Бог взял, это было его мнение. Павел горевал не меньше Клавдии, но это было не так заметно, он умел скрывать чувства. Насчёт Бога он говорил машинально, не вдумываясь в смысл Божьего присутствия в этом мире, просто так говорили когда-то его родители. Она кивала и как бы случайно допускала к себе мысль о Боге. Почему Он даёт, а потом забирает? Нет-нет, и не думай, к попам дитя не понесём, предполагал её мысли Павел. Она молчала, она привыкла молчать. Её большие синие глаза часто заполнялись слезами, она стирала, скребла полы, сковородки, нагружала себя работой. Она сроднилась с мёртвой тишиной в их квартире. Такая тишина бывает там, где умирают дети, думала она. И они умирали.

Первый ребёнок умер во время родов. Второй ребёнок не прожил месяца. Третий – дотянул до года. Четвёртого обварила кипятком в двухлетнем возрасте подслеповатая няня. Потом были новые дети. И опять появлялись в квартире крохотные, кукольные гробики. Дольше всех радовал Митя. Через восемь лет его увела из жизни скарлатина. Девятой родилась Зина. Наперёд заметим, ей повезло, дожила до семидесяти пяти лет.

В городе поговаривали: якобы Клавдия тайком от мужа отнесла новорождённую Зину в церковь, и это стал в их семье первый крещёный младенец. Вроде даже кто-то видел туманным весенним утром, как Клавдия шла по городу и прижимала к груди подозрительный свёрток. А кто-то утверждал крамольное: да, товарищи, Клавдия с новорождённой дочерью на руках в то самое утро посетила местную церковь. Но слухи не имели подтверждения, очевидно же было одно, на что указывали особо суеверные – Зина-то осталась жить!

Восемь лет Клавдия со страхом ожидала смерти Зины.

И восемь лет, утверждала народная молва, Клавдия воздерживалась от супружеской близости с Павлом. Почему – этого никто не знал. Только Клавдия, видно, и знала. Весь город обсуждал: да-да, Клавдия отказывает Павлу! Другой причины длительного отсутствия очередной её беременности не видели. Но откуда это тайное народное знание о бойкоте Клавдии? Видно, Павел где-то проговорился. А может быть, по его лицу прочли истину особо прозорливые.

Она много натерпелась, её надо понять, думал по поводу вынужденного, нежданного для него, воздержания Павел, и, подавив телесный бунт, смирялся с новыми для своей мужской плоти условиями. Принять такой не супружеский вариант семейного бытия ему морально помогало то, что теперь рядом с ним в доме жило новое и очень родное существо, его дочь. Это воодушевляло Павла, и он тогда думал, что не напрасно прожил жизнь. Такие мысли укрепляли и помогали заново прощать дурь Клавдии (так про себя он называл свалившуюся на него по вине Клавдии аскезу).

Павел, как и Клавдия, тоже опасался, что смерть не сегодня, так завтра заберёт и этого ребёнка. Но ничего не случалось, страх с годами ослабевал. В доме больше не висела тягостная тишина. В комнатах звучал детский голос, девочка бегала, смеялась, капризничала. Клавдия варила ей каши. Павел вспомнил о своей основной профессии портного, ночами стучала его швейная машинка, для дочери появлялись платья.

Жизнь поселилась в их квартире, кажется, по-настоящему.

Однажды как-то обыденно, будто не было восьми лет отчуждения, Клавдия согласилась принять супружескую ласку.

Спустя положенное время она родила Зою.

Зоя тоже осталась жить.

Городские прозорливые, по поводу улизнувшей от смерти второй дочери Коровиных, говорили так: «О, поверьте, на этот раз Клавдия не стала скрывать от Павла тайну крещения Зины, она просто подняла перед ним вопрос о необходимости крещения вслед за Зиной и Зои».

И, утверждали, дело было примерно так: «Павел взглянул на дочь, он хотел сказать жене обычное – про партию, про всё это, государственное, ледяное. Клавдия ощущала государство именно ледяным. Но он не стал говорить ничего такого, это было невозможно, когда рядом живая, симпатичная дочка с косичками, с папиными глазами, с папиным носиком, она, его девочка, сумевшая обхитрить смерть. Он никогда в их семье не поднимал разговоров о религии. И не говорил Клавдии о том, что продолжает, как и в детстве, верить (или не верить) в глубине души в Бога. В отрочестве он полагал, что станет монахом, но это потом, когда придёт время. К шестнадцати годам он уже носил под одеждой для укрощения плоти тщательно скрываемые от всех вериги, делал по ночам до тысячи земных поклонов, и готовился уйти в монастырь».

А далее народная летопись о жизни Павла гласит вот что: «В восемнадцать лет он вместе с двоюродными братьями оказался в Петербурге на заработках, познакомился с революционерами, с бывшими ссыльными, и забыл не только про вериги, но и про Бога. Увлечение революцией стало его образом жизни».

Дальнейшая хроника событий отобразилась в народной памяти так:

«В ту пору юности все происшествия, что происходили в его жизни, ему представлялись счастливыми, знаковыми, в числе их было знакомство с Клавдией. Юная воспитательница чужих детей в купеческом доме, куда Павла пригласили для шитья одежды, приглянулась ему.

У них получился хороший, спокойный союз. Они не имели привычку спорить друг с другом. Скорее, их сближала общая устремлённость к миру. И сохранять мир в семье у обоих в любых обстоятельствах получалось без натяжки. Им не требовалось, как это бывает в семьях, бороться с внутренним раздражением друг на друга. Оба умели уступать и не желали жить в распрях.

А потому и споров особых не возникло вокруг поднятой Клавдией проблемы «крестить или не крестить», по внутрисемейной традиции дело уладили миром: Павел уступил решению жены.

Крестили Зою согласно церковному уставу спустя сорок дней после рождения. Но крестили не там, где их все знают, а в чужом городе, на этом настоял уже Павел. Крещение состоялось в маленькой церквушке рядом с кладбищем при закрытых дверях. К моменту крещения ребёнок тяжело заболел, и если у Павла оставались колебания, крестить или не крестить, то теперь он вместе с Клавдией молил Бога об одном: о даровании младенцу жизни.